Любое проявление доброты или… привязанности с его стороны — очередной нож в сердце: либо он неискренен в своих проявлениях, либо лжет мне относительно своих истинных чувств. В любом случае, я заранее проигрываю эту битву.

Его большой палец перемещается на мой подбородок, и в течение нескольких секунд Люциус просто смотрит на меня — так, словно пытается меня понять, но у него не получается, несмотря на все старания. Решительный, сосредоточенный взгляд, но абсолютно безнадежный, как если бы ты пытался пробиться сквозь стену.

Наконец он тяжело вздыхает.

— Однажды ты сказала мне, что я больше никогда не увижу твоих слез, — шепчет он. — И все же каждый раз, когда я вижу тебя, ты плачешь.

Я помню это: ночь, когда Волдеморт разрешил Люциусу избавиться от меня, но тот оставил меня в живых. Ночь накануне дня, когда он убил моих родителей.

— Ты виноват в моих слезах, — так же шепотом отвечаю я. — И если они тебя так раздражают, ты должен винить в этом лишь себя.

На мгновение его губы сжимаются в тонкую линию.

— А я и не говорил, что они до сих пор раздражают меня, — глухо бормочет он.

Святые небеса, ушам не верю!

— И как же они действуют на тебя сейчас? — пытаюсь уколоть его побольнее. — Наслаждаешься ими? Должно быть, твой день прожит зря, если я хоть раз не заплачу, да?

Повисает пауза, во время которой он пару мгновений смотрит на меня, а затем едва заметно качает головой.

— Ты заблуждаешься, думая, что я получаю удовольствие от чьих-то страданий, — произносит он, пристально глядя мне в глаза.

— Разве? — во мне что-то взрывается, и я повышаю голос. — Господь свидетель, ты все время пытаешься сделать меня настолько несчастной, насколько это вообще возможно!

Его глаза сверкают, и он резко отпускает мое лицо.

— А почему ты не должна страдать? — со злостью в голосе шипит он. — Почему ты не можешь страдать так же, как и я?

— Не смей… — задыхаюсь от ярости. — Не смей сравнивать то, что чувствую я, с тем, что чувствуешь ты! Что ты потерял из-за того, что происходит между нами? Веру, идеалы? Да разве это имеет значение?!

А вот теперь он по-настоящему зол, нет, он в ярости, но я продолжаю. Осторожность осталась позади, далеко позади, затерявшись в ворохе былых воспоминаний.

— Тогда как я… я потеряла всех, кого любила, всех, кто был мне дорог, — слезы вновь обжигают лицо на потеху ему. — Мои родители мертвы, я никогда больше не увижу своих друзей, а Рон… Рон…

Качаю головой, утопая в горе, а затем опускаю голову, потому что не хочу больше на него смотреть. Глядя на него, я вспоминаю о том, чего лишилась по его вине.

— Ты добился, чего хотел: я вся в твоем полном распоряжении. Можешь не волноваться из-за Рона. Он ненавидит меня. Вероятно, даже больше, чем тебя.

Останавливаюсь, чтобы перевести дыхание и подавить рвущиеся наружу рыдания.

Со вздохом он берет меня за подбородок, заставляя смотреть на него: выражение его лица немного… отсутствующее.

— Он никому не расскажет о том, что видел, — открыто произносит он. — Ты слишком ему дорога, сама знаешь.

— Мне плевать, расскажет он кому-нибудь или нет! — огрызаюсь в ответ. — Его готовность прикрыть меня только усугубляет ситуацию! Пойми, дело именно в том, что я растоптала доверие Рона у него же на глазах! Он — самый благородный и добрый человек из всех, а я причинила ему боль, предав так низко и гнусно!

Он вздыхает, прищурившись.

— Разве то, что он думает о тебе, имеет значение? — поколебавшись, произносит он.

Я потрясена до глубины души.

— Имеет! — выкрикиваю в ответ. — Как ты не можешь понять, это самое важное на свете! Почему ты продолжаешь спрашивать об этом?

Его рот сжимается в тонкую линию, прежде чем он отвечает мне.

— Вчера ты спросила, почему мне так важно, что обо мне думает Беллатрикс, — в его голосе звучат железные нотки. — Почему ты можешь подозревать меня в чем-то, а я — нет?

Господи, мне следовало бы знать: он пытается перевернуть все с ног на голову, извратить факты, чтобы заставить меня поверить, что мы похожи, и поэтому у меня не должно быть причин ненавидеть его и то, что он делает, потому что не могу же я ненавидеть саму себя…

Так легко и просто, кажется…

Качаю головой.

— Ты не понимаешь, да? — глухо спрашиваю я. — Ты никогда не любил Беллатрикс. Ты никого никогда не любил, даже своего сына. А вот Рон… я любила Рона, слышишь! Я до сих пор его люблю!

— Глупая, — бросает он. — После всего, что произошло, ты все еще веришь в светлую любовь, способную победить все на свете?!

Ответ уже готов сорваться с языка, но я лишь закусываю губу, позволяя словам Люциуса проникать в меня, опутывать невидимыми нитями, заставляя обдумывать услышанное.

Может быть… возможно, он все-таки прав. Может быть, любовь… наверное, она действительно бессмысленна и глупа. Разве моя любовь принесла кому-нибудь счастье? Нет, только боль и страдания — для тех, кто мне дорог.

Вспоминаю Рона: его образ заполняет мои мысли, проникает в самое сердце, он — олицетворение преданности и искренности, в то время как Люциус насквозь пропитан ложью.

Смотрю на Люциуса открыто, с вызовом, как равная ему — хоть он и говорил, что этому не бывать! — и нахожу в себе силы говорить.

— Любовь — самое лучшее, что есть на земле, — шепчу я. — Она может быть непокорной, как ураган, невыносимой, как худшее из наказаний, и даже порой ужасной, как оживший кошмар, но тем не менее она прекрасна, удивительна и бесподобна. Заботиться о ком-то так сильно и трепетно, испытывать эти чувства к другому человеку… ничто с этим не сравнится!

Он смотрит на меня так, словно я говорю на незнакомом языке, и выражение лица такое, будто он испытывает отвращение, но я точно знаю: это не оно. Люциус выглядит так… звучит странно, но он словно хочет понять меня, но это для него физически невозможно.

Горько улыбаюсь, качая головой.

— Мне жаль тебя.

Ярость оживляет его лицо.

— И что же заставляет тебя жалеть меня?

— Потому что ты в ловушке, — шепчу я. — Твоя чистокровная теория власти никогда не была верной. Все это — ложь, которой тебя пичкали те, кем правил страх и ненависть. Но ты не можешь признать, что ошибался, ведь это означало бы, что вся твоя жизнь — сплошная ложь.

Он выглядит взбешенным, хотя, нет, это слово слишком мягкое. Он смотрит на меня так, будто в эту самую минуту жаждет размазать мои мозги по стене.

Я знаю, почему он так выглядит: не может отгородиться от сказанного мною, твердя себе, что я лгу. А все потому, что мои слова достигли цели — где-то глубоко внутри него, задели особую струну, но он никогда и ни за что не примет это.

Хватаюсь за эту мысль и облекаю ее в слова.

— И поэтому ты в ловушке, такой же узник, как и я, — продолжаю, и мои нервы натянуты, потому что я поплачусь за свои слова, но мне необходимо выговориться. — Но у меня нет выбора, а вот у тебя… ты можешь в любой момент покинуть свою тюрьму, но не хочешь. Ты сам приговорил себя, следуя за своими дурацкими идеалами и веря в них безоговорочно.

Он замахивается в запале, и я вздрагиваю, отшатываясь назад, готовясь к удару, но он замечает это и опускает руку.

— Не провоцируй меня, грязнокровка, — губы почти не двигаются, произнося эти слова. — Я серьезно. Ты не имеешь права читать мне проповеди о вещах, которых тебе никогда не понять…

— Я-то как раз и понимаю, — парирую я. Одному Богу известно, откуда у меня берутся силы продолжать разговор, просто сейчас у меня такое чувство, будто мне больше нечего терять. — И мне предельно ясно, что происходит в твоей больной голове, и представь только — у меня есть решение. Я знаю, как избавить тебя от всех проблем.

Перевожу дыхание.

— Отпусти меня, — шепотом заканчиваю я.

Его реакция именно такова, как я ожидала: он белеет от ярости.

— Что?!

Глубоко вздыхаю, все еще колеблясь, пытаясь усмирить страх. Мне нечего терять, но в случае победы я получу всё, поэтому надо идти до конца.