Независимо от того, будут израильтяне соблюдать субботу или нет, извратят ее смысл с течением времени или не извратят, в любом случае будущим поколениям была предоставлена возможность понять замысел Божий относительно нее во время исхода. Моисею было велено: «Наполните манною гомор для хранения в роды ваши, дабы видели хлеб, которым Я питал вас в пустыне, когда вывел вас из земли Египетской» (Исх 16:32). Сосуд объемом около четырех литров был наполнен манной, и «поставил его Аарон пред ковчегом свидетельства для хранения» (Исх 16:34)[179].

Если будущие поколения забудут о субботе или сведут ее к пустой формальности, то сосуд с манной будет постоянным Божьим напоминанием о том, как Бог в течение сорока лет ниспосылал манну на землю ежедневно, кроме седьмого дня. Если взять отправной точкой этот памятный сосуд, то суббота – изначально не заповедь, начертанная на камне и навязанная народу как испытание или проверка на послушание. Это прежде всего символ Божьей заботы об угнетенных и олицетворение Божьего желания общаться с людьми. «Я носил вас как бы на орлиных крыльях, и принес вас к Себе» (Исх 19:4) – в этих словах нашел отражение первый этап возвращения домой. Второй этап – это накрытый стол с посланным свыше хлебом и день, свободный от труда. Таким образом, этот особый день сам по себе несет весть о том, каков Бог на самом деле.

К тому времени когда о седьмом дне в повелительном тоне было заявлено в Десяти заповедях, различные упоминания о нем в повествовательных отрывках уже придали ему существенный вес. Вопреки общепринятому мнению, заповеди Божьи в их повелительных формулировках не следует считать более сильной формой убеждения, чем описательное повествование. Да, суббота действительно имеет характер императива, обязательного для исполнения, но в каком-то смысле она обрела его поневоле. Седьмой день не полагается исключительно на императив, чья сила зачастую иллюзорна; он не желает отрываться от своих корней, уходящих в библейское повествование (Исх 2:2, 11). Опять же, запечатленная в седьмом дне история, повествующая о Божьей верности, рассчитана на взаимность со стороны человека, а грандиозные события у горы Синай облекают человеческий отклик в форму торжественного посвящения (Исх 19:4–6). Все выливается в своего рода цепную реакцию благословения, превращающую субботу в источник благодати для всего творения.

Многие библеисты, исходя из количественного показателя, принимают за точку опоры для богословия субботы именно эпоху Моисея. К этому моменту суббота приобретает столь заметное место в библейском повествовании, что как бы оказывается на гребне поднимающейся волны. Начиная с провозглашения Десяти заповедей у Синая многочисленные сообщения о субботе придают ей ауру значимости, и многие стали искать в них критерии предназначения субботы[180]. Эти тексты затмевают собой краткое упоминание о седьмом дне в рассказе о творении в книге Бытие. В этой логике суббота была по-настоящему учреждена только в момент ее провозглашения в виде заповеди (Исх 20:8–11)[181]. Даже поборники субботы рассматривают Десятисловие как наиболее неоспоримый довод в пользу своей позиции. Принято считать, что только заповедь обладает достаточной силой, чтобы придать субботе статус обязательного к исполнению установления и положить конец всем дискуссиям.

Однако большое количество текстов о субботе в книге Исход можно рассматривать как признак слабости, а не силы. Вполне возможно, что повеление соблюдать субботу, сопровождавшееся впечатляющими знамениями на горе Синай, приходится на момент, когда соблюдение седьмого дня находилось в нижней точке его траектории. Хотя, провозглашая Десятисловие на горе Синай, Бог ни разу не произнес слово «повелеваю» или «приказываю»[182], все же Его заповедям присуще повелительное наклонение[183]. По большому счету, это не хороший знак, поскольку императив, как правило, используется, когда требуется сказать нечто о потенциальных поступках, а не о тех, что уже совершаются.

Повелительное наклонение звучит громче изъявительного, потому что оно слабее[184]. Его использование может быть проявлением не только властных полномочий, но и подлинного отчаяния, нося характер чрезвычайной меры, подчеркивающей пропасть между намерениями того, кто приказывает, и умонастроениями тех, кому адресован приказ. Императив означает, что повелевающий имеет серьезные намерения, однако о том, кто внимает приказу, императив говорит не меньше, чем о том, кто его отдает. И если данный фактор сказался на форме, в которую была облечена суббота на Синае, мы должны быть готовы признать: повелительное наклонение, свойственное Десяти заповедям, может и не помочь там, где не справилось изъявительное наклонение, свойственное рассказу о первой субботе.

Также можно вспомнить своеобразное отношение Мартина Лютера к заповедям, по крайней мере его стремление принизить роль закона Моисея. Он готов был вовсе обойтись без заповедей. По его словам, «даже если бы Моисей не явился вовсе и Авраам не родился на белый свет, Десять заповедей все равно господствовали бы в жизни всех людей от самого начала»[185]. Лютер полагал, что Божественные императивы известны людям благодаря тому, что они запечатлеваются в сознании человека иными средствами. По его представлениям, Божья воля и Его намерения остаются постоянными, тогда как средства, призванные обеспечить их понимание и исполнение, претерпевают определенные изменения. Следовательно, Синай вовсе не означает, что у Бога в рукаве были припрятаны заповеди, и вот пришло время вытащить их на свет. Скорее, Бог заново сформулировал то, что и так уже было известно, только теперь Он сделал это более внушительным и убедительным образом. Как писал Патрик Миллер, «Божественное повеление – это Божье слово, проявляющее свой характер в критический момент»[186].

Как бы там ни было, нам не стоит принижать значение великого откровения у горы Синай. В своем изначальном контексте Десять заповедей «представлены как уникальное, полученное без посредников и очевидное для всех откровение»[187], как напоминание, которое должно остужать пыл всех, кто пытается преуменьшить значение Божьего закона. По словам Рендторффа, «Десятисловие явным образом выделяется на фоне всех прочих заповедей и законов. Только его Бог произнес вслух для всего Израиля»[188]. В то время как поиск понятийного центра Ветхого Завета приносит довольно противоречивые результаты, все же есть веские основания считать, что если этот центр и существует, то находится он в Законе, который важно правильно воспринимать и осознавать, что понятийный центр выражает собой основу человеческого существования[189]. При этом склонность рассматривать заповеди исключительно как запреты – явная ошибка. Если мы примем во внимание контекст, вспомним о людях, которые обрели свободу после рабства, то увидим, что заповеди – это такой же дар, как и сама свобода[190].