— Бог даст — пройдёт! — утешала всё-таки страдальца Катя. — Поправишься... Сейчас осмотрит доктор...
— Не... не надо... подожду... которые потяжелее есть... после...
Неожиданно раздавшийся взрыв смеха заставил Катю метнуться в ту сторону.
Там прямо на земле лежал гренадер с унтер-офицерскими нашивками на погонах.
Он и ближайшие к нему товарищи хохотали.
— Чего это они? — удивилась Катя.
Унтер засмеялся, засмеялись рядом и ещё двое-трое раненых. Как-то удивительно странно звучал этот раскатистый смех среди стона, воплей и криков. Гранитовой пришло в голову, что эти несчастные под влиянием пережитого ужаса и боли начали терять рассудок.
— Что это вы, голубчики? — в недоумении спросила девушка.
— Над турком, сестрица, потешаемся! — засмеялся гренадер. — Глупый он...
— Ильченко и в канаве смешил... — отозвался сосед. — Тут пули жужжат, а он, знай себе, хохочет... Ноги ему, вон, насквозь прострелили, но он так и ржёт...
Этот гренадер действительно не ушёл с поля битвы даже тогда, когда турецкие пули пробили ему обе ноги. Это было после занятия гренадерами малого редута. Ильченко так приободрился, что вместо понятных в его положении стонов начал, не переставая, стрелять, всячески глумиться над турками и уверять товарищей, что рана его — совсем пустое дело...
Он и теперь, ничем не выдавая своей боли, взялся было рассказывать, как лежавшие в канаве гренадеры, потешаясь над турками, выставляли на штыках свои кепки, чтобы заставить неприятеля выпустить напрасно несколько сотен пуль. Но Гранитовой недосуг было слушать его рассказ; она уже склонилась над смертельно раненным стрелком, тихим голосом позвавшим её.
— Что? Что тебе, голубчик? — спрашивала она. — Пить?
— Нет... куда уж! — упавшим голосом ответил он. — Командир наш... Принесли?
— Какой командир? Кто?
— Его высокородие полковник Эбелинг... Видел, как он упал... Принесли ли?
Умиравший солдат в последние мгновения своей жизни был полон думами о своём командире, которого он видел сражённым вражеской пулей. Катя обещала узнать и сказать ему, но когда она вернулась, мученик уже перестал страдать — он был мёртв...
Забрезжило утро. А на перевязочном пункте всё кипела работа. Тех раненых, какие могли вынести переезд, укладывали на телеги и увозили в госпитали; на перевязочном пункте оставались только такие, которых или нельзя было пока трогать, или жить им оставалось очень-очень недолго...
Смерть царила здесь. Злополучная деревнюшка Чириково была ей приютом. Начали приносить раненых, с начала штурма валявшихся на холме и подобранных, только когда наступил рассвет. Принесли гренадера Мочалова, на теле которого насчитали двадцать три раны от семнадцати пуль... Стали приносить турок, поражённых в рукопашном бою. И им требовалось оказать помощь. Недавние враги теперь лежали бок о бок — близость смерти совершенно примиряла их, и даже турки забывали о всякой вражде... Люди гибли теперь от гангрены, развившейся в те часы, которые им пришлось пролежать на холме без всякой помощи... Смерть вырывала свои жертвы и из среды солдат, и из среды офицеров. Умер на перевязочном пункте смертельно раненный командир финляндцев генерал Лавров; уже после полудня стало известно, что убит и полковник Финляндского полка Ожаровский, ранены полковники Киснимский и Прокопе. В редком полку не был ранен или убит командир. Меньшие сравнительно с другими потери понёс Московский полк.
Около полудня Катя, истомившаяся, измученная, на мгновение выбежала из палатки и присела прямо на землю, чтобы подышать воздухом, не заражённым испарениями крови и йодоформа. Она чувствовала, что ещё немного — и не хватит ей сил выдерживать весь этот ад. Тяжело дыша, сидела молодая девушка, ожидая, что вот-вот сейчас позовут её опять к раненым, и опять она увидит десятки новых смертей, услышит новые предсмертные вопли и хрипы. Мимо неё пробегали с носилками санитары, подносившие всё новые и новые жертвы вчерашнего боя. Издалека ещё заметила Катя брата, бегом нёсшего вместе с другим санитаром носилки. Она быстро поднялась и кинулась к нему. Появление родного человека несказанно обрадовало её. Как дорог ей показался теперь Николай, как счастлива она была видеть его живым и невредимым! Она бросилась было к нему, но брат на ходу крикнул:
— Погоди!
В это время откуда-то совсем издалека донёсся раскат русского «ура!».
— Что там? — тревожно спросила девушка. — Опять бой?
— Нет... Великий князь объезжает Горний Дубняк! — ответил на ходу Николай. — Пожалуй, и здесь он будет...
— Великий князь! — послышался голос с носилок. — Ура! Ура!
Катя взглянула на раненого, находившегося в полузабытьи и лишь на мгновение пришедшего в себя.
— Кто это? — тихо спросила она у брата.
— Полковник Эбелинг! — так же тихо ответил брат.
— Что с ним?
— Умирает... всю ночь пролежал на холме... Гангрена...
Кате живо вспомнился умиравший стрелок, в последнюю свою минуту спрашивавший о батальонном командире...
Она остановилась и закрыла лицо ладонями.
«Сколько жизней! Сколько лучших жизней погибло! — промелькнула у неё мысль. — И за что! За что!.. За чужую свободу, за народ, который думает, что свобода — это возможность грабить беззащитных».
К этому времени русские уже близко познакомились с «братушками». Грабежи в тылу русских войск, где осмелевшие болгары собирались в шайки и грабили не хуже башибузуков, открыли глаза на них, и теперь этот народ, за который пролилось уже столько крови, не казался таким симпатичным, каким представлялся в начале войны.
— Новости, сестрёнка! — услышала она голос брата, сдавшего раненого командира стрелков и вернувшегося к ней. — Герцог Лейхтенбергский убит.
— Как? Что? — в ужасе отступила девушка от брата.
— Да, наповал... Под Иован-Чафтликом во время рекогносцировки...
Он торопливо рассказал все подробности смерти князя Сергея Максимилиановича[62].
— Николай! Да ведь это же ужас! — воскликнула Катя. — Столько крови! Столько жизней!
— Теперь ничего не поделаешь, сестра! Войну должно закончить непременно, и сколько ещё жертв потребуется для этого — одному Богу известно... Вон, к туркам всё так и прибывают подкрепления, явились войска египетского хедива... У нас уже ополчение[63] потребовано... А Плевна всё стоит!
Он ещё хотел что-то прибавить, но в это время Катю потребовали к раненым. Брат и сестра наскоро простились.
— Возьмём Телиш, — крикнул вслед Кате Николай, — и тогда за Балканы пойдём, в Софию!..
Девушка даже не обернулась на эти слова, она спешила опять в царство мук и смерти...
Флигель-адъютант полковник Эбелинг[64], командир лейб-гвардейского 1-го стрелкового батальона упал одним из первых. Он подбежал почти к самому редуту, и пуля, ударив в ногу повыше колена, раздробила ему кость. Скорая ампутация ноги спасла бы его, но упал Эбелинг очень близко от редута, так что подобрать его не было никакой возможности, и пролежал он на холме без всякой помощи до 10 часов утра; гангрена развилась с опасной быстротой, и он умер вскоре после того, как попал на перевязочный пункт.
На поле у Горнего Дубняка так и гремело «ура!». Там никто не думал о смерти. Ужасы, пережитые накануне, были уже забыты. О бое, который предстоял под Телишем, пока тоже никто не думал. Тысячи людей жили одной только наступившей минутой, а эта минута была торжественная. Великий князь главнокомандующий объезжал ряды победителей и благодарил героев. Низко склонилось перед братом любимого царя турецкое знамя, взятое в Горнем Дубняке в самый жаркий момент рукопашного боя рядовым Павловского полка Овчинниковым. Громко вспыхивало «ура!», гордо смотрели победители на своего вождя и с большей ещё гордостью взглядывали на стоявшую несколько поодаль конную группу улан, среди которых виден был также на коне среднего роста тепло одетый пожилой турок с приятным лицом, обрамленным красивой русой бородой; это был ферик Ахмет-Хивзи-паша, комендант Горнего и Дольнего Дубняков и Телиша. Конвой из улан должен был доставить его в подплевненское селение Багот, куда перенесли уже главную квартиру Балканской армии.
