На третий день мы отправились прямиком к горам, направив лошадей по крутой вьющейся тропе, пока не обнаружили водопад, который оказался даже крупнее того, что мы встретили по дороге к хижине. Мы провели там большую часть дня — гуляли, сидели, говорили, даже игрались с кое-какими экстрасенсорными штучками.

Каждый день Ревик приносил еду. Не знаю, то ли он вставал рано и готовил, то ли что, но припасы еды казались бесконечными.

Все три дня я также плавала, вопреки ледяной воде. Я плавала в самой реке, недалеко от места, где Ревик лежал на траве и пытался вздремнуть, пока лошади щипали зелень. Я даже плавала в водоёме, образовавшемся от водопада вверху, когда мы остановились на противоположной стороне долины.

Не знаю, хотел ли он все ещё, чтобы мы узнали друг друга без секса, но если так, то к концу второго дня я действительно начинала видеть в этом смысл.

Мы почти не проводили время вместе, если только не находились в гуще какого-то кризиса. То люди пытались нас убить, то время поджимало, то Ревик застрял в роли телохранителя или учителя, то я была в депрессии из-за мамы или новой жизни, в которой я винила его, по крайней мере, отчасти. Затем все остальное — обычное разделение, страх, непонимание намерений друг друга, параноидальное дерьмо, которое преследовало нас с самого начала.

Я осознала, что с Ревиком легко находиться, когда ни один из нас не пытался сообщить чего-то экстремально важного. Мы оба, возможно, слегка осторожничали, и наверное, оба исподтишка смотрели друг на друга.

Но за исключением этого, да… все было легко.

Я забыла, что у него хорошее чувство юмора.

Белый конь был в его понимании шуткой, конечно — вся эта история с «белой лошадью Апокалипсиса» и Мостом. Очевидно, Ревик полночи не спал и гонялся за лошадьми, потому что белого коня так сложно было поймать.

И все же он поэкспериментировал и поездил на нём несколько часов, чтобы убедиться в безопасности. Так что, как сказал Ревик, когда он предложил мне поездку, он был вполне уверен, что не подвергает меня опасности.

После первого часа я дала коню кличку «Замануха».

Белый конь поначалу казался покладистым — может, потому что он не дёргался и не пугался, и вообще не отреагировал, когда я впервые на него забралась. Однако как только мы выехали за огороженную территорию вокруг дома, у него обнаружилась склонность без предупреждения переходить на галоп и останавливаться как вкопанный… тоже без предупреждения.

Когда он сделал это в третий раз, я перелетела через его голову и плюхнулась в траву.

Как только он убедился, что я не пострадала, я увидела, что Ревик подавляет улыбку, наблюдая, как я матерю коня, который галопом нарезал круги вокруг нас, мотая головой и закусывая металлический мундштук.

После этого Ревик предложил поехать на белом.

Я попыталась ещё раз, справившись с несколькими попытками Заманухи скинуть меня, но после того, как он сбросил меня во второй раз, я сдалась и уступила очередь Ревику.

После того, как он сам перелетел через белую гриву и познакомился с другим участком поля, я наблюдала, как он неуклюже садится, пока Замануха скачет вокруг, вскидывая копыта.

Подъехав к нему на чалой кобыле, я наклонилась через её шею, чтобы сказать Ревику, который все ещё сидел на земле, что я снова переименовала Замануху… и теперь он впредь будет зваться «Карма».

Это заставило Ревика расхохотаться в голос.

В доме все шло легко. К третьей ночи мы вошли в режим. Мы по очереди принимали душ, переодевались, ели. Затем я сидела перед огнём, скрестив ноги, пока Ревик прислонялся спиной к дивану, вооружившись блокнотом и ручкой. В первую ночь, понаблюдав несколько часов, как он делает наброски, я, наконец, спросила, чем он занимается.

Он не углублялся в детали. Что-то вроде прорисовывания Барьерной структуры, которую он видел. Однако Ревик показал мне, как он это делал, объяснил свою систему использования различных узоров в линиях, чтобы продемонстрировать, как структуры располагались в пространстве относительно друг друга. Позаимствовав его видение, я смогла рассмотреть, как он изображает Барьер в двухмерной диаграмме. Оказывается, получалось довольно точно. Структуры даже казались смутно знакомыми, но я не могла вспомнить, где я их видела прежде.

Ситуация принимала странный оборот только тогда, когда мы отправлялись спать, и то в основном потому, что каждую ночь я пыталась поменяться с ним, отдав ему кровать вместо дивана. Каждую ночь Ревик отказывался.

Во вторую ночь я спала хорошо. Даже после третьей я проснулась с хорошим самочувствием.

Далеко за полночь четвертой ночи я все ещё не могла уснуть.

Дома было теплее — может, потому что погода становилась все теплее, а может, потому что у Ревика накануне было работящее настроение, и он решил проверить и включить паровой обогреватель. В любом случае, одеяло мне не понадобилось.

Облачившись в длинную шёлковую сорочку, которая, возможно, предназначалась для него, я лежала поверх покрывала и смотрела в потолок.

С задёрнутыми шторами в комнате было темно, но сквозь щёлочку пробивалась полоска лунного света. Я отвлекала себя, отыскивая лица и животных в узорах штукатурки и гадая, как выглядели звезды.

Через час я поняла, что не усну.

Я испытывала боль.

Я это знала, конечно же.

Страдания, причиняемые болью разделения, едва ли заслуживали внимания после целых месяцев этой боли… даже больше года, если считать время на корабле, и ещё раньше, в Сиэтле. К тому времени боль сделалась настолько постоянной составляющей моей жизни, что я не сразу осознала, что причина моего бодрствования кроется именно в этом.

Я гадала, спит ли Ревик.

Лёжа там, я постаралась как обычно игнорировать саму боль разделения, позволяя своему разуму поиграть с тем его предложением в первую ночь и с тем, что он имел в виду, когда сказал, что это никак не связано с Мэйгаром.

Я верила ему. Ну, во всяком случае, я верила в то, что сам Ревик в это верил.

И все же мне было интересно, как он сам себе объяснял, почему он передумал.

Однако я все ещё с трудом принимала всю эту ситуацию с болью-светом-женитьбой в целом, по крайней мере, в философском плане. Легко было убедить себя, что большинство наших «чувств» как-то биологически связаны из-за того, как видящие реагируют друг на друга после образования связи. Однако все, кроме самого Ревика, не раз говорили мне, что на самом деле все не так. Более того, они утверждали прямо противоположное.

Они сказали, что связь напрямую образовывалась из чувств. Просто так получилось, что в отличие от людей, видящие привязывали эти чувства к биологическим аспектам.

Ну. Более-менее.

Однако я знала, что воспринимала это не совсем так, как они. Я не воспитывалась как видящая, и до сих пор оставались пробелы в том, как я воспринимала некоторые важные отличия от человеческой культуры и биологии. У нас с Ревиком все случилось так быстро, что очень просто было усомниться в чувствах, которые возникали у меня из-за связи.

Мне говорили, что так иногда бывает. Это не означало, что связь была ошибочной, «случайной» или как-то вызванной сексуальной неудовлетворённостью видящих… а именно об этом я беспокоилась в нашем случае, в той или иной степени.

Ни я, ни Ревик не упоминали тот разговор в первую ночь.

С тех пор он не целовал меня, не касался, даже толком не держал за руку.

Прокрутив тот разговор в голове, я осознала, что он не приблизится ко мне, если я не подам ему относительно ясный сигнал.

И это нормально, даже справедливо… вот только я, пожалуй, дерьмовее всех на планете умела подавать сигналы.

Я могла бы просто ждать. Мы оба тактично согласились подождать, и прошло всего несколько дней; возможно, мне стоило просто позволить событиям развиваться своим ходом.

Рано или поздно нам пришлось бы поговорить об этом.

Ну или нет, учитывая нашу предыдущую историю.

В тот день было несколько напряжённых моментов. Я шутливо повалила Ревика на одеяло для пикника во время ланча, и это едва не перешло в борьбу, когда он схватил мои руки — а потом внезапно отстранился. Он отреагировал, когда я распустила волосы. Я почувствовала это ещё до того, как увидела. Я даже не была уверена, что прочла его, пока не повернулась и не увидела, что Ревик стискивает зубы.