Дунув дымом hiri вверх, чтобы смахнуть прямые черные волосы с глаз, она подошла к дереву, возле которого лежал Ревик.

Она выбросила тонкую сигарету и затушила её носком ботинка.

— Ну привет, любовничек, — произнесла она по-русски.

Подняв ногу, она замахнулась ему по лицу.

Все тут же потемнело.

Огонь кровавыми волнами расцветает над полем.

Я смотрю, как тела отбрасывает назад, призрачный шёпот света кружит вокруг второго бака перед тем, как тот воспламеняется.

Он здесь, со мной.

Меня беспокоит то, каким знакомым он ощущается, насколько хорошо я уже его знаю.

Он наблюдает за разрушением сверху, руководя, как инженер или дирижёр. Все его внимание сосредоточено внутри замысловатых геометрических фигур света. Они колонной поднимаются над нами, искря и воспламеняясь, когда он сочетает и заново перестраивает их сложные нити.

Это прекрасно. Моё восхищение искреннее и почти смущённое.

Он сам прекрасен в оркестровке этой искусной работы.

Работа для него — все равно работа. Она требует сосредоточенности, силы воли, целеустремлённости. И все же она наполняет его такой свободой, напряжением мышц, использованием своих сложностей, которые все ещё кажутся ему новыми, и поэтому работа все ещё наполняет его облегчением, почти что томящимся желанием. Работа позволяет ему дышать. После долгих лет подавления, сокрытия, притворства тем, кем он не являлся, он позволяет этому выплеснуться наружу, а не поедать его изнутри.

Эта свобода причиняет боль моему сердцу.

Взрыв сотрясает землю поближе к тому месту, где он стоит в физическом мире. Шрапнель летит в его сторону, и двое видящих его защищают.

На мгновение я пугаюсь за него…

Затем он вскидывает щит белого света.

Щит плотный; он выталкивает силу наружу, защищая его и двух мужчин рядом с ним. Огонь, железо, дерево скользит поверх и вокруг них жарким ветром взрывного воздуха. Они как камни посреди стремительно несущегося ручья.

Я чувствую благодарность от двух видящих рядом с ним.

Они обожают его. Они безгранично обожают его.

Он рождён для этого. Он не знает больше ничего, на что бы он сгодился. Здесь не столько вопрос правильного или неправильного, плохого или хорошего, это скорее вопрос неиспользованных функциональных возможностей, направленных на благо какой-то цели… даже если эта цель на самом деле не является его целью.

Теперь он знает, что эта сила в нем в конце концов должна была найти выход.

Тем или иным образом ему пришлось выразить эту силу в его свете. Хоть он и не может доверять тем, на кого сейчас работает, себе он доверяет ещё меньше. Так что он работает на них и считает себя везунчиком.

У него есть цель.

Он помогает сделать мир лучше… пусть даже временно.

Воспоминания вламываются в мой разум, частички его, смешанные с частичками меня, а может, просто воспоминания об его воспоминаниях. Там живёт также исторический момент. Что-то важное, что-то, находящееся за пределами памяти любого видящего или человека. Знающие отпечатки их всех, словно засечка в их коллективной ДНК — всех тех, кто стал свидетелями тех лет.

Каким-то образом мы все несём ответственность.

Он не рождён. Он сотворён.

Он создан через безразличие, через терпение и намерение.

Мужчина держит пистолет у его головы.

Это маленькая головка, лишь чуть больше той, что я видела в лесу. Темные волосы заслоняют круглое лицо и раскосые глаза. Однако я не вижу его глаз; они для меня невидимы, как и большая часть черт лица.

Не только другие видящие работают над тем, чтобы сломить его. Этот — человек. Молодой. Злой. Он работает на другого, но он убеждённо верит, он не раб.

— Разоружись! — рычит человек. — Разоружись, говнюк! Ты думаешь, он позволит тебе жить, если ты этого не сделаешь? Разоружись, иначе я размажу твою башку по всей стене…

Меня шокирует, что он так говорит с мальчиком.

Мальчик необычайно взрослый и необычайно юный для своих лет. Он справляется, закрывается, учится, вырабатывает стратегии, все по очереди. Иногда он делает все разом.

Он также борется с ними. Его разум борется, ибо его тело хрупко.

Его мучители извиваются по его aleimi как металлические змеи, но он все равно с ними борется. Он держится за воспоминания о родителях, какие-то проблески о том, каково это — быть любимым. Он помнит выражение привязанности, но оно так легко ускользает из его хватки.

Вскоре он начинает задаваться вопросом, было ли что-то из этого реальным.

Имя человека — Меренье.

— Ты сопливый засранец. Тебе безразлична твоя жизнь, да? Как насчёт твоей маленькой подружки? Как думаешь, сколько наших понадобится, чтобы её сломать?

Я вижу, как что-то в маленькой груди сдаётся.

Они находят его слабость. Они всегда её находят.

Затем я вижу её. Огромные глаза, тёмные волосы. Проститутка, которую они привели ему; она молода, почти так же молода, как и он сам. Он знает, что её продали им. Он знает, что она не хочет здесь находиться. Ей нет до него дела, но она — все, что у него есть. Она молит его о защите. Она умоляет его, касается его, когда он этого хочет. Она лжёт ему.

Она знает. Он — её единственная надежда выбраться отсюда живой.

Они бьют и её тоже. Они бьют её, используют её, но она…

Пещера вздрагивает, разваливается на части.

Она рушится вокруг нас обоих, и его разум останавливается.

Появляется стена с окнами. В его разуме из движущихся осколков стекла я мечусь между фрагментами как насекомое, отчаянно пытающееся победить в схватке с ветром.

Выжженная фабрика стоит в поле. Длинный ряд тонких стеклянных окон обрамлён металлическими рамами, в них уже пробиты хаотичные дыры от брошенных камней, а ряды покорёженного железа покрылись ржавчиной.

Он там, вновь юный, все ещё маленький для своих лет, хотя не такой маленький, как когда его били, резали и насиловали в лесах. Теперь он подросток, молодой парень. Эмоции остаются прежними, но с годами они становятся более сосредоточенными.

Структуры искрят вокруг его света. Там живёт страх, сокрушительное горе, которое теперь превратилось в ослепительную ярость… и нечто другое, чувство нарастающей целеустремлённости, смешанной с дикостью, темпераментом животного.

Эмоции пульсируют хаотичными вспышками.

Я чувствую, как он простирает свой разум. Я чувствую, как это начинается — это сжимающее ощущение.

Оно полностью разворачивается, взбудоражив что-то во мне, пока он целится. Сдерживаемое ощущение устремляется наружу, встретившись с мерцающими квадратами стекла в ржавой покорёженной стене. Мощь этого действия приводит меня в ужас.

Мельком я замечала подобный огненный потенциал в те секунды, что ползли, пока я напрягала неиспользуемую мышцу. Я видела это в себе, этот огонь. Лишь часть воспоминания предостерегает меня быть осторожной, не поддаваться этому… не направлять силы или намерения в эту сторону.

Я осторожна, пока смотрю на это — как гигант, поднимающий улитку.

Мальчик уже миновал эту стадию.

Он скидывает крышку с этой силы, с этой бурлящей, кипящей ямы под тонкой мембраной, которой он её сдерживает. Убрав эту завесу, он кричит от силы, живущей под нею. Это ощущается приятно, намного приятнее всего, что он чувствовал до сих пор… и я лежу там, тяжело дыша в темноте, помня, что это чувство есть где-то в глубине моей сущности. И я завидую, что ему все равно.

Он выдыхает это, и…

Окна в ржавых рамах взрываются.

Они взрываются наружу.

Разрядка столь мощна, что его переполняет нечто близкое к радости. Сжимание превращается в сплавление, единство со всеми светами, всюду, и он зрит внутрь каждого атома, каждой движущейся и сияющей частицы.

Он сдерживал это так долго.

Когда это наконец проходит, он смеётся и смеётся, и не может перестать смеяться…

Я сидела, сгорбившись над чашкой чая и уставившись в огонь.