Правда, моя малышка все время молчит, а поскольку меня начинает грызть любопытство, я на четвертый вечер подхожу к Ашу. Хочу, чтобы тот порасспрашивал, как ее угораздило вляпаться во все это дерьмо. Афганец, однако, одергивает меня. Такие вопросы не задают, что ты, что ты.
Впрочем, он дает мне понять, что случай тут исключительный. А все остальные женщины — обыкновенные беженки из сгоревших селений. Отцы их и братья либо мертвы, либо где-то скрываются, либо проданы в рабство.
— Македонцами?
— Нарик та? Какая разница?
Послушать старика, так этим женщинам еще повезло, что они попали к нему. Аш вполне искренне считает себя их благодетелем. Ведь это он нашел им работу, пусть за скудную пищу, зато голодная смерть ни одной из них не грозит. Как бы еще они выжили, если и предки, и небесные покровители за преступления, совершенные ими то ли в прошлой, то ли в нынешней жизни, бросили их на произвол судьбы.
Я спрашиваю Аша, откуда ему это известно, он же в ответ поднимает ладони к небу:
— Не будь на то Божья воля, ничего страшного с ними не случилось бы.
Аш обращается с носильщицами как с животными, кричит на них, хлещет их плетью. Подгоняет пинками, останавливает ударами, они для него только скот.
Тот, кто не видел мула, навьюченного афганцем, понятия не имеет, как выглядит перегруженное животное. Бедные четвероногие еле плетутся, прогибаясь под ношей, но женщинам приходится еще хуже. Мулам хотя бы берегут спины, на то существуют подкладки, попоны, вьючные седла и все такое. С женщинами иначе — им просто вручают мешок или короб и молча указывают, куда идти. Если они спотыкаются, их бьют, если они падают и не могут встать, их ношу делят между остальными, а самих оставляют ждать смерти.
Девушка, прозванная Гологузкой, первой пытается выразить недовольство. Я становлюсь случайным свидетелем этого у переправы через небольшой горный ручей и готов поклясться, что старый негодяй не изумился бы больше, если бы с ним вдруг заговорил какой-нибудь мул. Ну а отклик его предельно прост: он хватается за чата — веревочную узловатую плеть — и задает строптивице порку, причем хлещет свирепо, наотмашь. Жилистая рука его так и ходит вверх-вниз. Я рвусь прекратить избиение, но Чуб перехватывает меня:
— Куда лезешь, малый? Эта девчонка принадлежит старику, сунешься — оскорбишь его честь.
— Да плевал бы я на него! И на честь его тоже!
Но этим моим ворчанием все и кончается: командир не дает мне вмешаться, а старик, заметив мой порыв, обрушивает на лишившуюся сознания жертву град новых ударов. Они уже вроде бы ни к чему, но ему явно хочется показать, кто тут хозяин.
Наконец избиение прекращается, и девушка остается лежать на дороге. Ни одна из товарок даже и не пытается прийти ей на помощь, чтобы не разделить ее участь. Не позволяют помочь ей и мне.
Когда полчаса спустя колонна отправляется дальше, никто не оглядывается на недвижное тело — что толку глазеть на брошенный труп? Но, пройдя несколько миль вверх по тропе, я опять вижу эту девушку среди носильщиц. Ее ношу, распределенную между другими афганками, снова взваливают ей на плечи. Она бредет с трудом, молча, как бессловесная тварь.
Теперь вокруг нас одни только горы. Ночью женщины спят вповалку, завернувшись в свои дырявые разлохматившиеся петту. Однажды ближе к полуночи наш чубатый командир, заявив, что у него уже яйца вспухли и что он готов сейчас вставить хоть бабе, хоть тому же ослу, смотря кого встретит, отправляется попытать счастья, но тут же прибегает назад, зажавши нос и причитая, что так отвратительно не воняет и в самом засранном нужнике. Приходится бедняге, что называется, вершить дело «всухую».
Мы поднимаемся все выше и выше. В других армиях у солдат есть прислуга. В армии Александра солдат весь свой скарб несет сам, а вьючные животные влекут следом палатки, веревки, шанцевый инструмент, запасное оружие и доспехи, а также собственный корм. Каждый третий мул нагружен одним фуражом.
Ветер в горах пронизывает человека насквозь. Мало того, он еще дико завывает в расщелинах и теснинах. Внизу, в долинах, переносить непогоду легче, а тут один этот вой может свести с ума. Порой тропа ныряет под низко нависающие над ней козырьки, словно ее кто-то продолбил в каменной толще. Приходится пригибаться и тащиться на полусогнутых, иначе твоей черепушке несдобровать. Здешние ветры, как правило, с утра дуют в гору, а к ночи под гору. Правда, в бурю, а они тут нередки, вихри треплют тебя, как хотят.
И вот что еще я скажу: прав был Аш, хренов старикашка, насчет своих женщин. Они у него очень крепкие. Честно говоря, даже покрепче иных солдат. Обувка у них тряпичная, одна видимость, а не обувка, а они чешут в ней как ни в чем не бывало по самым острым камням. Чапают и по льду, и по осыпям, что твои мулы. Впрочем, это сравнение уже не для Луки. Друг мой и земляк, поглядывая на наших спутниц, начинает задумываться и вздыхать.
— То ли я просто слишком долго топаю по этой тропе, то ли еще что, Матфей, — говорит он, — но, по мне, некоторые из них прямо милашки.
Создается впечатление, что главным занятием подавляющего большинства жителей Афганистана является откровенный разбой. В каждой горной щели прячется шайка, взимающая с путников пошлину. Александр хочет отучить дикарей от столь малоприятных повадок, но это из области долгосрочной политики, а пока к узким проходам и перевалам приходится высылать патрули, чтобы очистить от всякой швали господствующие позиции и тем самым обезопасить маршрут. На такие задания посылаются добровольцы, и мы с Лукой приохотились раз за разом подходить к Чубу, выкрикивая свои имена. Все, что угодно, лишь бы нарушить монотонность нескончаемого перехода.
Скоро мы привыкаем к патрульным вылазкам, как коты к сметане. Ежедневные стычки вливают в нас бодрость. Местная рвань, с какой мы имеем дело, неплохо вооружена. Правда, не луками (на такой высоте стрелы сносит ветром), а пращами, но камни, пущенные из «ручных катапульт» вниз по склону, запросто могут пролететь четверть мили, а ведь каждый из них размером с детский кулак. Поцелуешься с подобным «подарочком» и, уж будь уверен, забудешь и думать, начислят тебе боевые, как полагается, или нет. Так вот мы и гоняемся за этими оглоедами от завала к завалу, а те, не принимая боя, осыпают нас издали булыжниками и бранью и тут же прячутся в скалах. Их мальчишки, ловкие и пронырливые, крадутся за нами, они не спускают с нас глаз.
Зато теперь мы ночуем в заоблачных высях. Кругом горные луга, ракитники, вереск; выше одни лишь нетающие снега. Днем тут очень жарко, солнце, до которого, кажется, рукой подать, припекает вовсю, но по ночам царит жуткая холодина. Зуб на зуб не попадает, да и вдобавок утром горяченького в себя не вольешь. Воздух такой разреженный, что похлебку толком не разогреть, сварить яйцо невозможно, дышать тяжело. Рванешь трусцой в камни справить нужду и уже задыхаешься.
Но вот поганая мошкара, как ни странно, не отстает.
Как-то на пятый день очередной нашей вылазки мы натыкаемся на Флага, Толло и Стефана. А порядок такой, что каждому патрульному отряду положено после пятидневного рейда возвращаться на отдых к колонне, но нам не хочется разлучаться. Ну их подальше, все эти правила. Здесь, наверху, вольная воля, никто не нудит, не стоит над душой. А что делать, мы знаем и сами. Главное — не дать разбойникам вышибить нам мозги снарядами из своих «ручных катапульт». А вероятность того, что они изрубят нас в фарш в честной схватке, практически равна нулю.
На высоте даже Аш кажется неплохим малым. Двигаясь все вместе дальше, в одной из ложбин мы набредаем на несколько брошенных вражеских лагерей. Для нас они все одинаковы в своем убожестве. Однако Аш видит различия и говорит, что в прежние времена такое соседство было бы невозможным. Каждое племя сидело на своей территории и ревниво ее охраняло. Но нашествие маков объединяет народы.
Я расспрашиваю афганца о Спитамене. Оказывается, Аш знает его, точнее, он знал его отца. Тот был героем и пал со славой, заступая Александру дорогу к Персидским Вратам. А вот самого Спитамена, нынешнего нашего недруга, в воины не готовили. Мальчик рос болезненным, всем видам упражнений предпочитал книги и вырос отменным звездочетом и знатоком учения Зороастра.
