— Ага, например, перерезать глотки безоружным людям.

— А ты, Лука, поди, предпочел бы, чтобы они были вооружены?

— Я не трус, Флаг. Я готов сразиться с кем угодно, включая тебя. Но именно сразиться, а не связать тебе руки, накинуть на башку мешок, а потом полоснуть мечом по горлу или выпустить кишки. А если ты можешь проделывать все это без каких-либо угрызений и даже находить правильным, то ты хуже, чем женщина, ты сущий зверь.

Видя, что Флаг сейчас взорвется, я в прыжке вклиниваюсь между ними.

— Оставь Луку, Флаг. Он не только солдат, но также и эллин, то есть человек, имеющий право думать самостоятельно и без чьего-то давления и подсказок решать, что правильно, а что нет.

Флаг берет себя в руки, хотя и ворчит:

— А что, по-твоему, правильно, а, Матфей? Или ты тоже жалеешь афганцев?

— Помню, — отвечаю я, — мальчишками мы от зари до зари не слезали с коней, обучаясь атаковать и преследовать неприятеля. Мы мечтали предстать перед нашим царем благородными воителями и героями. Меня эта мечта еще не покинула.

Я поворачиваюсь к Луке и ко всем остальным:

— Мне хочется верить, что существует способ даже на такой гнусной войне оставаться хорошим солдатом.

Кулак покатывается со смеху:

— Верить-то хочется, спору нет. Но коли тебе, Матфей, доведется-таки отыскать этот способ, обязательно сообщи нам о нем.

Прямо в Кирополе войскам дают трехдневный отдых. Солдаты действительно в нем очень нуждаются, но гораздо важней эта передышка для лошадей и для мулов. Если не подкормить их как следует, может начаться падеж. На третий день к нам наконец-то подкатывает осадный обоз, а с обозом приходит и почта. Я получаю солидный пакет, сразу дюжину писем от моей Данаи. Самое последнее отправлено более полугода назад. Флаг дает мне полчаса на медленное и приятное ознакомление с новостями.

— А потом возвращайся. Что-то, мне кажется, назревает.

Я пристраиваюсь в тени под глинобитной стеной. На площади передо мной наши парни вместе с малыми из другого отряда вяжут веревками женщин с детьми. Как уже говорилось, в этом походе воинам разрешено их захватывать и к своей выгоде продавать. Однако многие полагают, что основной целью Александра является не столько намерение пополнить кошельки своих солдат, сколько стремление напрочь очистить вражеский край, лишив неприятеля даже тени надежды, вернувшись, застать тут кого-то из близких. Не к кому возвращаться, не за что и сражаться. Такая стратегия. А нам сподручнее осуществлять ее скопом, вот почему мы и объединяемся с соседствующим отрядом. Больше наловишь, если действовать заодно.

Плюхнувшись в пыль и перебирая письма Данаи, я по уже выработавшемуся солдатскому обыкновению вскрываю последнее и заглядываю в конец. Ведь если там значится: «Прости и прощай», остальное можно уже не читать.

Так оно, увы, и оказывается.

Даная почувствовала, что ее молодость проходит. Она продолжает любить меня, но…

Как все надолго покинувшие родной дом солдаты, я ждал этого известия и страшился его. Готовился к нему, настраивался, копил мужество, чтобы хоть как-то справиться с опустошающим душу отчаянием, однако ничего подобного не происходит. Ни жгучей боли, ни сердечных мук, ни страданий, ни каких-либо сожалений — вообще ничего.

По ту сторону площади арабские работорговцы клеймят скупленную у нас по дешевке добычу. Эти мошенники знают толк в живом товаре, а наш товар никудышный — наглые, безграмотные щенки и совершенно дикие сучки. Легче приручить стаю шакалов. Можно предречь заранее, что большая часть из них не дотянет и до ближайших невольничьих рынков. Одни по дороге разбегутся, другие передохнут.

Дата, стоящая на письме, сообщает, что оно долго искало меня. Целых семь месяцев. Мне приходит в голову, что Даная, вероятно, уже вышла замуж и, скорее всего, ожидает ребенка.

Вялый всплеск нездорового любопытства побуждает меня вскрыть и прочесть остальные послания, написанные в те дни, когда она еще оставалась моей невестой. Вот они-то как раз и наполняют мою душу горечью: между строк угадывается, что Даная видится с другим мужчиной, тем самым, которому, как я уже знаю, суждено занять мое место в ее истомившемся сердце, девушку явно начинает тянуть к нему. Однако могу ли я обвинять ее в вероломстве?

Ведь у меня есть Шинар.

Мы вместе уже долгое время.

Это я изменил Данае, а не она мне.

Так о чем тогда речь?

Работорговцы осматривают взрослых невольниц и прочую мелюзгу, как лошадей или мулов: щупают руки и ноги, заглядывают в зубы. При всей их жестокости (порой смущающей даже афганцев) они заботятся о приобретенном имуществе и, даже наказывая рабыню или раба, стараются не попортить товар.

В лагере, куда я возвращаюсь, царит обычное настроение. Резня, в которой рекой лилась кровь, похоже, нимало не омрачает солдат. Мутный осадок, ею оставленный, давно смыт вином, и сейчас парни лениво толкуют о своей доле в военных трофеях, о разных способах ее увеличить, о возможных шансах продвинуться и о прочих тому подобных вещах. Врага ненавидят все, особенно потерявшие друзей и родичей, а о содеянном никто не жалеет. Люди просто выполнили свою работу, и выполнили хорошо.

Подсевши к Луке и Костяшке, я ковыряю свой ужин и помалкиваю о письмах Данаи, они же озабоченно обсуждают, нормально договорился Кулак с арабами или нет. Костяшка никак не может забыть об упущенной прибыли. О женщинах, так некстати зарезанных в той деревушке, где нам с Лукой довелось в первый раз «нюхнуть крови». Напоминая, какими мы были, он хихикает, но тут же важно и со значением произносит:

— Вы прошли долгий путь.

— Ага, — соглашается Лука. — Долгий и скверный.

Разговор прерывает появление Флага, который оглашает приказ.

Нам вменяется сняться с места за два часа до рассвета. Наш отряд включен в состав южной колонны, выступающей на поиски Спитамена. Сам Александр форсированным маршем двинется на север — усмирять племена за Яксартом.

— Сколько же, интересно, содрал с них Кулак? — бормочет, вставая и почесываясь, Костяшка.

«С них» — это с арабов.

Флаг не отвечает.

— Как насчет тех мальцов?

Костяшка имеет в виду трех подростков, отловленных нами в карьере. Им лет по двенадцать-тринадцать, что обещает хорошие деньги.

Флаг искоса смотрит на горы.

— Кое-кто из ребят, — ворчит он, — наткнулся в цитадели на место, где афганцы перебили весь наш гарнизон.

Тем самым он намекает, что надеяться на прибыток особенно нечего. Многие сделки не состоятся. Пленников тоже, скорей всего, перебьют.

— Ну что это за война такая! — негодует Костяшка.

Река, вдоль которой мы спешим к Мараканде, торопясь настичь осадившего этот городок Спитамена, называется Благоносной. Берущая свое начало где-то на северо-востоке, в горах, она бурным потоком мчит по теснине, именуемой Горловина Сестер (в память о двух афганских девицах, якобы бросившихся туда с кручи, чтобы таким манером досадить какому-то завоевателю, вроде бы посягавшему на их невинность), а потом ныряет под землю. Наверху хорошо слышен шум воды, ярящейся в каменной толще. Затем, возле деревушки Зардосса, река снова выныривает на поверхность, бежит по очередному обрывистому ущелью и, вырвавшись из него, разливается на пол мил и, зато становится такой мелкой, что ее может перейти и ребенок. Островков и отмелей на этом приволье не счесть, причем все они так густо поросли ивняком, ракитником и хлопчатником, что являют собой единое зеленое буйство. Ни берегов, ни проток практически не видать. Особенно сейчас, когда в воздухе носится хлопковый пух, напоминающий о поре снегопадов.

В нашей колонне двадцать три сотни воинов, три четверти из которых — наемные пехотинцы, какими командует Андромах Мохнатый, прозванный так за огромную рыжую бородищу. Конницу возглавляет двадцатисемилетний командир Менедем, лихой рубака и блестящий кавалерист, еще юношей, когда ему было всего девятнадцать, удостоенный на Олимпийских играх венка победителя в пятиборье. Нашему отряду, по-прежнему пребывающему под началом Флага и Стефана, выпала роль флангового охранения. Попросту говоря, мы держимся справа от всех и поглядываем, нет ли где засады. Путь наш лежит через полупустыню, поросшую чахлым кустарником, верблюжьей колючкой и тамариском.