— Какие шутки, Матфей? Поздравляю с повышением — ты теперь командир.

Вот уж не чаял! Мало того что отныне я, как дурак, обязан буду томиться на командирских советах, так мне еще (вот стыдуха!) придется с важной физиономией отдавать приказы друзьям — Тряпичнику, Рыжему Малышу или тому же Луке. Как такое возможно?

— Привыкай, — говорит Флаг. — Служба дружить не мешает.

С этой минуты он начинает делиться со мной всеми своими соображениями и всеми сведениями, какие приходят из штаба. И приучает держаться с младшими командирами, пусть даже и с самим Стефаном, на короткой ноге. Стефан, кстати, тоже на этом настаивает.

Сапоги и плащ Толло вместе с десятью драхмами из его кошелька (это годовая плата носильщицы) Флаг отдает Гологузке. По справедливости за наше спасение ей и не то еще причитается, и Флаг это понимает. Он спрашивает, какой подарок она хотела бы получить. Если что, парни скинутся.

— Я бы хотела, — заявляет она, — чтобы вы перестали называть меня Гологузкой.

Европеец не в состоянии постичь, сколь плачевно положение одинокой женщины на Востоке. Там такое существо ниже собаки, ибо собака, по крайней мере, может охранять дом или лагерь, а лишенная мужского покровительства женщина не годна ни на что. Над ней из брезгливости даже и надругаться-то не решатся, а просто забросают камнями, и все. В глазах афганцев она отверженная, забытая богами и предками тварь. Ее преследует злой рок, а местные варвары ничего так не боятся, как чьего-либо дурного влияния на их собственную, обычно, по-видимому, всегда им сопутствующую везучесть.

Но наши женщины обретают защитников. Это, как вы понимаете, мы. Армия находит им применение, а они, со своей стороны, охотно взваливают поклажу мулов на свои спины.

Конечно же, мы выполняем просьбу Гологузки — отныне она Шинар. Славное имя. На дари означающее «убежище».

— В тех местах, откуда мы родом, — поясняет длинноногая Гилла, — при каждой деревне всегда есть маленькое каменное строение, порой продуваемое ветрами, но обязательно с какой-нибудь крышей. Обычно оно расположено где-то в холмах. Это строение не принадлежит никому, им владеют все вместе. Любой человек, пусть даже преступник, может укрыться там, и никто не вправе тронуть его, пока он оттуда не выйдет. Вот такое убежище мы называем шинар.

Вы, наверное, задаетесь вопросом, что происходит ночами между мной и Шинар. Происходит именно то, о чем вы подумали. Значит ли это, что я не верен моей нареченной? У солдат есть присловье:

Смысл присказки прост: дома — одно дело, а в походе — другое, смешивать тут нечего. Никто из нас не знает, останется ли завтра в живых, и требовать, чтобы здоровые молодые парни годами обходились без женщин, так же нелепо, как бессмысленно запрещать в армии выпивку или дурман.

Конечно, отправляясь к вербовщикам, я так не думал. Я собирался хранить верность Данае буквально. Но война есть война.

Оке, как я уже говорил, — река широкая. Пока армейские инженеры наводят понтонную переправу, а солдаты варганят плоты и набивают соломой мешки из непромокаемой парусины (так называемые боуза), нашему подразделению, как и некоторым другим, предлагают проветриться. Прошвырнуться, гуляючи, вдоль реки, а заодно позабирать у местного населения все, на чем можно ездить, не забыв и обо всем том, что хоть мало-мальски походит на провиант. Женщины остаются, чтобы поддерживать порядок в шатрах и вить веревки.

В первую ночь рейда мы с Лукой вместе стоим в карауле.

— Как у вас с Гиллой? — интересуюсь я словно бы вскользь.

Он спрашивает, что я имею в виду.

— Ты знаешь. В постели.

Мой друг задумывается, потом коротко отвечает:

— Хорошо.

Я в смущении опускаю глаза.

— Ну, — говорит Лука, — выкладывай. Что именно тебя интересует?

Я мнусь, запинаюсь, наконец выдавливаю:

— Я не только про это самое, а вообще… про отношения. Ну там, вы с ней разговариваете… или смеетесь?

— Конечно, — кивает Лука, по-моему так и не понявший, чего я от него добиваюсь. Честно говоря, я и сам не очень-то представляю чего.

— А вот мы с Шинар все молчим. Бывает, ни словом не перемолвимся. Ни до того, ни во время, ни после. Как будто мы с ней не знакомы. Иногда кажется, что на моем месте мог бы быть кто угодно.

— Ты хочешь сказать, что она холодна?

— Нет, наоборот. Она меня просто выматывает. Но суть дела в том, что…

— В чем?

— …в том, что ей вроде как стыдно. Она ложится со мной, ей хорошо, но стыдно. Она себя ненавидит. Но на следующую ночь возвращается, такая же ненасытная.

Я гляжу на Луку.

— Просто хотелось узнать, все ли афганки такие.

Подходит Флаг, он проверяет посты. Я замолкаю. О некоторых вещах я могу говорить только с Лукой.

Наш отряд движется по долине, где все не так, как на центральных бактрийских равнинах. Там всюду крепкие каменные города, здесь одни саманные деревушки. Там — высокие здания, сады, башни, здесь — глинобитные хижины и плетни. Это край всадников. Каждый мужчина — воин, каждая высотка — крепость. Мальчишки с утра отправляются в колючие заросли пасти коз, девушки, сидя на корточках, ткут. Завтрак их состоит из кишмы, грецких орехов и сушеных тутовых ягод. Местный сыр называется наффа, он соленый, как брынза, и крепкий, как камень. Когда мы заговариваем со старухами, они приставляют ладони к ушам.

— В этой стране все глухие, — замечает Костяшка.

— Глухие и тупые, — подхватывает Рыжий Малыш.

С нами идет проводник с иудейским именем Елох. Он справляет Пасху, но чтит учение Зороастра. Интересный малый: свободно говорит на фарси, на дари, на греческом. Елох жил некогда в Галикарнасе и совершил паломничество вверх по Нилу. Я спрашиваю, скоро ли, по его мнению, закончится эта война.

— Никогда, — со смехом отвечает Елох.

Обведя широким жестом голую степь (возвышенность, на какой мы находимся позволяет обозревать необъятные дали), Елох поясняет:

— Всей этой местностью правят семь военных вождей. Каждый сам себе голова, у каждого есть свое войско. Они вершат суд, заключают союзы, они главенствуют на советах племен. Они также защищают вдов и сирот, пекутся о престарелых и об увечных. Они ведут воинов в бой. Эти вожди ненавидят друг друга, но вас, македонцев, они ненавидят сильней.

Елох рисует на земле карту.

— Беласар, Миамен и Петен контролируют территорию между Оксом и Бактрой, Оксиарту подвластен весь юго-восток. Спитамен с Датаферном владычествовали на западных землях, которые одним краем граничат с Артакоаной, а другим упираются в перевал Бамиан. Но теперь эти два сильных человека ушли на север, сумев как-то сговориться с тамошними вождями — Кориерном, Катаном, Мелпанором, Гистаном. Под началом у этой четверки сотни, даже тысячи мелких кланов. Это не считая даанов, саков и массагетов, обитающих к северу от Яксарта. Последних десятки тысяч, в сравнении с их неукротимостью и свирепостью все остальные афганцы кажутся просто робкими голубками.

От Елоха я узнаю еще об одном своде правил, какими руководствуются многие местные племена. Это ашаара, что значит «завет». Женское поведение отнюдь не обойдено в нем вниманием. Именно ашаара связывает человека с семьей, племенем, предками. Причем связь с предками важнее всего. Когда они отворачиваются от человека, от него отворачивается Бог.

Я рассказываю словоохотливому проводнику о Шинар и о том бремени вины и стыда, которое, по-видимому, постоянно гнетет ее. Елох не только подтверждает мою догадку, но и говорит, что по здешним понятиям я преступник. Мне следовало бы не опекать Шинар, а убить.

Как поясняет Елох, мое преступление называется на дари аль сатва. Есть у него и еврейское название — тол дави. Суть аль сатва, или тол дави, в том, что человек, совершивший благодеяние вместо того человека, кому надлежало бы его совершить, позорит последнего и наносит ему оскорбление.