Я уже так окреп, что меня допускают к участию в завершающих зимних учениях. Задействована вся армия, командует сам Александр. Условия тренировочной схватки настолько приближены к боевым, что и люди, и кони получают нешуточные ранения, в полудюжине случаев со смертельным исходом. Мне поручают отвезти одного паренька, которому дротик, пущенный из катапульты, пробил насквозь шею, в Бактру.

Когда я заявляюсь в госпиталь, Шинар там не оказывается и никто не может сказать, куда она подевалась. Испугавшись, уж не добрался ли до строптивицы ее братец, я галопом мчусь в лагерь. Там Шинар тоже нет. Я нахожу ее только после полуночи в доме Илии, на полу маленькой кухоньки. Возле нее хлопочут Дженин и Гилла. Шинар лежит на боку. Даже под одеялом ее бьет дрожь, ковер под ней заплыл кровью.

Нет, братец явно тут ни при чем.

Она вытравила плод.

Я знаю, Дженин оказывает женщинам такие услуги.

Мне все понятно с первого взгляда.

Я убит горем. Мне жаль неродившееся дитя и жаль Шинар, но больней всего меня жжет сознание, что моя возлюбленная решилась на этот шаг тайно, когда я был в отлучке. Еще я знаю, что если даже попытаюсь сейчас утешить ее или предложить ей какую-то помощь, то наткнусь на стену молчания или отговорок.

— О, Шинар! Зачем ты это сделала? Почему не сказала мне?

Как ни странно, Шинар отвечает. Она боялась, что я брошу ее. Она плачет. Я опускаюсь рядом с ней на колени.

— Шинар.

Я слышу собственный голос, он удивительно ласков.

— Шинар.

Гилла поддерживает подругу. Дженин прижимает льняную тряпицу к лону, откуда продолжает сочиться кровь.

— Скажи, с тобой все в порядке?

— Нет, — отвечает она.

Мои мысли скачут. Что приспособить вместо носилок? Как доставить Шинар к лекарям? Я трогаю ее влажный лоб и вспоминаю о других случаях, когда она исчезала или отсутствовала.

— Ты делала это и раньше?

Она не отвечает.

Я обращаюсь к Гилле и Дженин.

Они отмалчиваются.

Впрочем, какие слова могут иметь сейчас значение, кроме тех, что роятся в моей голове.

— Никогда не смей больше так поступать, — заявляю я, бросая свирепый взгляд на ее двух товарок. — Ты меня поняла, Шинар? Если ты еще раз учинишь над собой что-нибудь этакое, нам и вправду придется расстаться.

Она потеряла много крови. И продолжает терять. Необходимо срочно переправить дуреху туда, где ей будет оказана помощь. Не понимаю, как она вообще понесла? Женщины, следующие за армией, умеют предохраняться. Как можно было позволить себе зачать малыша, когда, с одной стороны, вокруг шныряют свирепые родичи с земляками, а с другой — я никогда ничего ей не обещал? Говоря честно, держался так, будто и впрямь в ней совсем не нуждаюсь.

А может, Шинар меня любит?

Эту мысль я сразу же отметаю. Не потому, что она так уж невероятна (в конце концов, эта гордячка уже больше года делит со мной постель), а исходя из приобретенного опыта. Всякий раз, когда мне кажется, будто я что-то постиг в своей вздорной красотке, она что-нибудь тут же выкидывает — и все мои заключения летят в пыль.

О себе же я полагаю, что отношусь к ней неплохо, но умею держать свои чувства в узде. Однако сейчас вдруг обнаруживаю, что обнимаю ее с поразительной нежностью. К глазам подступают слезы. Я напрягаюсь, стараясь не дать им волю. Шинар чувствует мое напряжение и истолковывает его по-своему.

— Ты сердишься. Ты меня бросишь.

Я обнимаю ее еще крепче.

— Бросишь?

— Нет, — говорю я, сам удивляясь твердости своего голоса. — Но ты должна кое-что для меня сделать.

— Что?

— Позволить мне тебе помочь.

В госпитале о ней позаботятся, ведь она там не чужая. Поместят, конечно, в солдатское отделение, но в городское крыло — там и условия поприличнее, и уход. Выкидыш нашим лекарям не в диковину, они их видали-перевидали.

Я торопливо выкладываю ей все это, пока она слабой улыбкой не дает мне понять, что имеет какое-то представление о месте своей работы.

— Боюсь, я не смогу идти, — еле выговаривает бедняжка.

— Я понесу тебя, Шинар. Я совсем не сержусь. Мне только жаль и тебя, и ребенка… — «Нашего» хотел я сказать, но не смог. — Малыша, которого нас лишила людская жестокость.

Шинар обнимает меня и пытается приподняться.

— Помоги мне, Матфей, — шепчет она.

Что свидетельствует о том, что местность покорена? То, что окрестные поселения принимаются поставлять вам провизию.

Зимой продовольственные отряды объехали множество деревень, договариваясь со старейшинами о заготовке съестных припасов и фуража, которые армия по пути следования будет потом забирать за хорошую плату.

И вот мы движемся по намеченному маршруту, но нигде никаких складов нет.

Вступая в каждую мелкую деревушку, мы просто умоляем старейшин, ради них же самих, собрать хоть что-нибудь для приближающихся войск. Если солдаты ничего не найдут, страшно представить, чем все это обернется. Крепких мужчин в селениях не осталось, все они отправились к Спитамену. Мы имеем дело с одними старыми пердунами, а те наотрез отказываются что-либо предпринимать, равно как и покидать свои халупы.

Что с ними будет?

— Да ничего такого, чего не случалось бы с ними раньше, — ворчит Стефан.

Южнее Окса Афганистан изрезан зубчатыми, охристого цвета горами, между которыми лежат голые, пыльные, безжизненные долины.

В каждой долине разбросано множество укреплений — древних, изрядно обветшавших прибежищ вечно грызущихся между собою племен. Те форты, что поосновательней, македонцы переустраивают и размещают в них гарнизоны, остальные сравнивают с землей. Нам выпадает случай провести пару дней с инженерной командой, и словоохотливый руководитель работ показывает любознательному служивому люду, что в его деле к чему. Раньше я как-то не задумывался об этих вещах. Обнеси лагерь прочной каменной кладкой — и вот тебе цитадель. Но, оказывается, одной несокрушимости маловато: хорошая крепость должна являть собой звено в целой цепи подобных твердынь, обязательно рассредоточенных так, чтобы их гарнизоны имели связь и возможность в случае нужды прийти друг другу на помощь.

Многое значит и расположение цитадели — ей надлежит господствовать над округой и контролировать подступы к своим стенам.

Современная система взаимосвязанных укреплений вполне способна сбить спесь с любого нагло решившегося атаковать ее войска. Прорвав первую линию обороны, противник наталкивается на вторую и бестолково мечется в зоне всестороннего массированного обстрела. Обустройством таких капканов и занята наша военная инженерия. Обходясь только подручными материалами и минимальным набором инструментов, эти парни неутомимо латают полуразвалившиеся афганские крепостишки, творя при этом настоящие чудеса.

Наш отряд движется на север, патрулируя свой кусок территории, обеспечивая порядок. Дорог здесь нет, только припорошенные пылью плато со змеиными извивающимися следами, обмелевшие речные русла да выветренные ущелья. Навстречу нам вереницами тянутся беженцы. Женщины, закутанные так, что видны лишь глаза, несут узлы с пожитками на головах, за ними плетутся усталые дети и изнывающие от зноя собаки. Стариков везут в тачках. Иных, совсем дряхлых, тащат на волокушах истощенные, еле переставляющие ноги ослы.

В прошлом году всех этих бедолаг повязали бы, чтобы потом продать в рабство, но ныне мы на них даже не смотрим. Кому они нужны? Кто их купит?

Эти изгнанные из своих хижин афганцы полны решимости преодолеть сотни миль, хотя понятия не имеют, что ожидает их за далекими горизонтами. Похоже, они так же тупы, как и упрямы. Впрочем, нарик та? Какая разница?

Выехав на гребень холма, мы придерживаем коней и оглядываемся. Над парой десятков разоренных селений поднимается дым. Ну что тут скажешь? Спустившись к очередной деревушке, мы опять будем убеждать селян спасать свои шкуры, и они нас опять не поймут. Не слушают они нас, вот и все, — по глазам видно, не слышат.