Лука вонзает копье в горло стрелка. Я нахожусь чуть слева и вижу, как голова этого малого с кукольной неестественностью откидывается назад и как распускается кровавым цветком рана. Копье Луки при столкновении сильно пружинит, но не ломается. Мое собственное копье сломалось давно, все, что осталось при мне, — это сабля — прутик против арсенала тяжеловооруженного конника или пехотинца. У меня на пути возникает неимоверно усатый даан. В руках у него булава, однако я вижу, что у нее сбит набалдашник, и понимаю — это мой шанс. Я скачу на даана, замахиваюсь саблей, но тут что-то словно бы перехватывает и удерживает мою руку.

Боли не ощущается, но, оказывается, я ранен. Стрела, длинная, как плотницкое мерило, и толщиной с большой палец, ударив сзади, пробила мое плечо. Наконечник отвалился, но расщепленное древко выскочило из плоти на добрых три пяди. Первое ощущение — скованность. Рука не повинуется. Она бессильно падает, я роняю саблю. Одновременно приходит неприятное понимание, что тот, кто меня подстрелил, все еще находится за моей спиной и, судя по силе удара, он совсем рядом. И если я сейчас же не уберусь, этот малый проткнет меня снова. Я разворачиваю Снежинку. Прямо передо мной возникает еще один афганский лучник, правда, уже не конный, а пеший. Он стреляет. Я вижу, как резко распрямляется его согнутый лук. Дикарь не промахивается — наконечник стрелы сильно бьет меня в грудь. Тут бы мне и конец, не нацепи я сегодня поверх кожаного доспеха дедов древний нагрудник. Я клял эту железяку невесть сколько раз и столько же раз порывался ее кому-нибудь сбыть, чтобы выручить хоть на выпивку, но дурней что-то не находилось. И вот теперь эта тяжеленная, неприглядная скорлупа спасает мне жизнь. Стрела со звоном, отдающимся в ушах как бой колокола, отскакивает от железа, а сила толчка отбрасывает меня на конский круп.

Все звуки обрываются. Свет странно тускнеет. Мне не двинуть рукой, даже здоровой. Может, я умер? И это ад?

Это вода.

Я в реке.

Инстинкт побуждает меня вцепиться в поводья. Но когда я с плеском выныриваю на поверхность, Снежинка пугается, бьет копытом и пятится. А я валюсь обратно в воду. Враги повсюду, со всех сторон. Видать, на сей раз меня точно «внесут во все книги». Конные степняки затаптывают лошадьми ворочающихся в мутной жиже ахейцев. Для дикарей это привычная практика, и для зверюг, на каких они ездят, тоже.

Какая-то лошадь походя наступает мне на спину, и я, охнув, набираю полный рот ила. Тяжесть нагрудника тянет меня на дно, не позволяя подняться. Я открываю глаза. Древки стрел пронзают серо-зеленую водную толщу. Люди Волка прямо над нами, стреляют в упор. Те, что с пиками, всаживают их в нас, как в больших рыб.

Тут на меня накатывает безумный порыв: я чувствую себя обязанным спасти хоть кого-то. Нашариваю в мутной гуще тело греческого наемника и здоровой рукой стараюсь вытолкнуть его на поверхность. То, что грек никак не способствует своему спасению, страшно злит меня. Потом мне приходит в голову, что он, наверное, мертв, я злюсь еще пуще, и эта злость помогает мне всплыть.

Я выныриваю и вижу лежащего на мелководье Тряпичника. Глаза у него стеклянные, из живота торчат три стрелы. Какой-то даан сдирает с его черепа скальп. Охваченный ужасом, я снова падаю, получаю лошадиным копытом по затылку и не только чувствую, но и слышу, как трещит мой собственный череп. Необходимость глотнуть воздуха заставляет меня взметнуться вверх, и как раз в этот миг прямо передо мной в мутную воду валится дюжий ахеец, спину которого пробило с силой брошенное копье. Метнувший его дикарь спрыгивает с коня, скальпирует еще не успевшего умереть грека и издает торжествующий вопль, вскидывая над головой свой трофей.

С торжеством он поторопился. Это чудо, но грек с окровавленной головой выныривает из воды и вгоняет острие своей пики даану в печень. К нему тут же устремляются еще три дикаря, но наемник сам бросается горлом на собственное оружие, и когда дааны принимаются отрубать ему голову, он уже мертв.

Столь же ужасные сцены разыгрываются по всему берегу. Последнее, что я успеваю увидеть, — это как уводят мою чудесную маленькую кобылку. Запоминается, что афганец, подъехавший к ней, вовсе не петушится и не рисуется, демонстративно радуясь своей удачливости, как это принято у дикарей. Он просто берет мою девочку под уздцы и рысит прочь с видом добропорядочного человека, только что прогулявшегося по рынку и сделавшего там выгодное приобретение.

Я прихожу в себя уже ночью. Рядом Лука, он поддерживает меня. Мы с ним вдвоем прячемся в реке, под берегом. Сидим скорчившись, по горло в воде.

Лоб Луки рассечен саблей, он лишился глаза, вся левая сторона его лица в крови: не разобрать, осталось ли там хоть что-нибудь целым. У него также сломана пара ребер, хотя об этом я узнаю лишь потом, а левое колено повреждено лошадиным копытом. Но, даже пребывая в таком состоянии, мой верный товарищ, обхватив меня сзади обеими руками, не дает мне захлебнуться. Моя голова бессильно откинута, затылок покоится на плече друга. Корни и ветви маскируют наше укрытие. Я пытаюсь заговорить, поблагодарить его, но он шикает — шуметь нельзя!

Мне холодно. Меня мучает жажда. Мой череп периодически пронзает такая боль, что я от нее почти слепну. Однако древко стрелы из плеча уже не торчит: Лука вырвал его. И вообще, он спас мне жизнь. Я чувствую себя виноватым и прошу его бросить меня. Одному легче выбраться из такой передряги. Лука шлепает меня двумя пальцами по губам.

— Ты просто не в себе, Матфей. Тише.

Я снова теряю сознание. А очнувшись, вижу, что луна, которая висела высоко над моим левым плечом, теперь светит справа.

— Можешь ты сидеть сам?

Я нахожу подходящий корень и цепляюсь за него, освобождая одним богам ведомо сколько времени поддерживавшего меня Луку.

Все мелководье усыпано мертвецами, особенно много их у завалов. Почти все они голые — дааны и массагеты не только скальпируют убитых врагов, но, если позволяет время, снимают с них также все, что представляет какую-то ценность, а в этом нищем краю не ценных вещей просто нет. Там, где течение посильнее, мертвых македонцев и греков сбивает вместе, как бревна на сплаве. Это наши товарищи. Возможно, где-нибудь среди них находятся и Флаг, и Стефан. Тряпичник, насколько я понимаю, уж точно «попал в фолиант». Костяшку убили на моих глазах, а когда я последний раз видел Блоху, из ляжки у него торчало копье, а из горла — стрела.

Для речных крыс нынче раздолье, настоящее пиршество. Они шустро шныряют по нагромождениям тел, их мех влажно поблескивает в факельном свете.

Вдоль обоих берегов горят вражеские костры. Казалось, после такого триумфа дикари должны бы предаться необузданному разгулу, но то ли им не чужда некоторая самодисциплина, то ли вожди умеют держать их в руках лучше, чем мы полагали. У становищ выставлены часовые, коней поят и кормят. Даже те малые, что обирают тела, вовсе не грызутся из-за добычи, а делят ее, словно родичи — полученное наследство. Грабеж ведется согласно некоему этикету.

— Ты убил этого мака? — переговариваются победители. — Нет, вроде бы ты.

Во всяком случае, нам с Лукой кажется, что именно такими фразами обмениваются они перед тем, как приставить острие скальпирующего ножа к черепу павшего чужака и описать им точно выверенный полукруг. От уха до уха, после чего волосы жертвы забирают в кулак и быстрый отработанный рывок вознаграждает дикаря за работу. Он получает очередной кровавый трофей. Ужас и отвращение, которое вызывает в нас это противное самому нашему естеству зрелище, невозможно описать словами. Наши терзания усугубляются сознанием того, что мы беспомощны, безоружны и к тому же отчаянно трусим. Да что там трусим, мы просто умираем от страха! Как я ни презираю свое малодушие, но все же мысленно то и дело взываю о милосердии к Небесам, хотя раньше подобные мольбы представлялись мне чем-то постыдным. Я честно пытаюсь взять себя в руки, но не могу с собой справиться. Сердце колотится в груди так, что остается лишь удивляться, как враги до сих пор не услышали его оглушительный грохот и тот придушенный хрип, который мне сейчас заменяет дыхание.