Со стен цитадели доносится голос глашатая. Два часа пополудни. У персов сутки начинаются на закате. Тогда-то все и завертится. Мелкие ритуальные действа, впрочем, уже вершатся, но ближе к вечеру намечен общий парад. Все македонские подразделения и все афганские кланы гордо продефилируют перед Александром, Роксаной и расфуфыренными сановниками. Большой обряд, царский, состоится в верхнем дворце крепости Бал Тегриб (Каменная гора). Массовая церемония, та, которая свяжет незримыми узами и нас с Шинар, будет происходить под открытым небом, на новом стадионе у подошвы холма. По окончании ее предполагается повальное ликование.

— Ладно, — говорит Флаг, — давайте-ка сызнова все повторим, чтобы потом не пенять друг на друга.

Флаг у нас старший и по годам, и по опыту, и по званию. Правда, армейский чин его невелик, но все-таки он командир отряда, имеющего свой вымпел, — отсюда и кличка. Имя у него, как и у всякого, разумеется, есть, но я ни разу еще не слышал, чтобы кто-то называл Флага как-нибудь по-другому.

Он напоминает, где каждому из нас следует находиться, чтобы ни родной брат Шинар, ни оба ее двоюродных братца не ускользнули. Очень важно ударить наверняка, ни один из них выжить не должен. Эти трое — последние близкие родичи Шинар мужского пола, то есть в ее семье только на них, согласно нангвали, афганскому кодексу чести, лежит прямая обязанность «восстановить справедливость» путем кровной мести. Конечно, не то чтобы их гибель мигом бы устранила любые претензии к нам, но все прочие вероятные затруднения можно уладить с помощью денег. А этих троих необходимо убрать.

Я благодарен моим товарищам, идущим ради меня на серьезный риск, но они знают, что и я ради них сделал бы то же, а потому тут не о чем говорить. Ни к чему попусту сотрясать воздух. Если все пройдет гладко и мы останемся живы, я подарю каждому женщину или коня.

— Одно я скажу, — произносит задумчиво Рыжий Малыш, — это тот еще способ разогреться перед брачной ночкой.

Наконец все оговорено, и тут появляется моя невеста. Вскоре ей под присмотром подружек предстоит совершить омовение и пактианский обряд очищения карухал, ни в коей мере не предназначенный для мужских глаз.

— Когда отправляешься, Матфей? — спрашивает она, встретившись со мной взглядом.

— Прямо сейчас.

Конюх подводит коня. Мои товарищи уже в седлах.

Есть у афганцев прощальный жест — тел бадир, что означает «с богом». Шинар подает мне этот знак. Я отвечаю ей тем же. Флаг каблуками бьет в бока своей лошади.

— Теперь или никогда.

Мы отъезжаем. Чтобы, если получится, совершить свое последнее убийство на этой земле, а потом поскорей с ней расстаться.

Я, будучи третьим и последним отпрыском в своей семье, отправился в Афганистан по примеру моих старших братьев. Правда, те, покинув дом, стали кавалеристами. Я попал в пехоту.

Впрочем, довольно скоро выяснилось, что где-где, а в Афганистане различие между конницей и пехотой далеко не столь велико в сравнении с тем, каким оно было во времена прежних кампаний, что велись Александром в Малой Азии, Месопотамии, а также Персии. Здесь, на Востоке, каждый из пехотинцев должен всегда быть готов вспрыгнуть на спину любого животного, способного выдержать его вес, — коня, мула, осла, низкорослой ябу (афганской лошадки) — и скакать сломя голову к месту сражения, а уже там, спешившись, биться с врагом. Или не спешившись, это по обстоятельствам. Точно так же и конные воины, даже из пресловутых царских «друзей», может быть, и покряхтывают, но не ропщут, когда им приходится вместе с простой пехтурой месить сапогами дорожную грязь.

Мой отец тоже сражался в Афганистане, где и погиб, точней сказать, умер от заражения крови в военном госпитале города Сусия (провинция Арейя, самый запад страны). В отличие от меня и моих братьев он не был конником или пехотинцем, а служил сапером в осадной команде, то есть принадлежал к тем парням, которых в армии кличут корзинщиками, ибо при рытье траншей и возведении укреплений землю переносят в плетеных корзинах. Звали его, как и меня, Матфеем.

Отец дрался на реке Граника, под стенами Тира, в Газе и при Иссе. Всюду он вел себя героически. Мои братья тоже. Однажды, когда мне только-только исполнилось шестнадцать лет, домой пришло армейское обязательство на четверть таланта золотом. Его прислал нам отец. На эти деньги мы купили вторую усадьбу с двумя амбарами и круглый год бьющим ключом — хватило даже на то, чтобы обнести наши владения камнем.

Самым горячим желанием моего родителя было, чтобы я, младший в семье, не ходил на войну. Более того, моя мать решительно восставала против любого шага, который увел бы меня от земли.

— Ты волен считать это своим невезением, Матфей, но раз в нашем выводке ты последыш, то лелеять мою старость и управлять всем поместьем придется тебе, — говаривала она. — Отец твой сгинул, да и братьев к хозяйству теперь не приманишь. Жажда славы погубит их: после себя они оставят лишь громкие имена, но ничего больше.

Мать очень боялась, что в заморских краях меня тут же обольстит какая-нибудь иноземная шлюха и я, женившись на ней, уже никогда не вернусь в Македонию.

Однако дни шли, мне стукнуло восемнадцать, и слава манила меня не меньше, чем любого другого восторженного юнца в стране, чей двадцатипятилетний государь Александр, сын Филиппа, всего за каких-то четыре года сумел разгромить самую могущественную империю в мире, заставив всю нашу родину бредить завоеваниями, боевыми свершениями и сокровищами.

В македонской армии время воинской выслуги принято измерять не годами, а циклами, или толчками. Один такой толчок составляет восемнадцать месяцев, а минимальный полный срок службы состоит из двух толчков, подготовительного и непосредственно строевого, но предполагается, что по их истечении солдат, особенно если он хочет побывать за морем, продлит вербовку и на третий цикл. На практике это выглядит так: первоначально новобранец направляется в домашние войска, оставленные Александром в Греции и Северной Македонии для поддержания порядка. Люди тянут армейскую лямку неподалеку от родных мест, дожидаясь, когда Александру в Азии потребуется пополнение. Иногда он вызывает к себе целые формирования, конные или пешие, а иногда у него возникает необходимость в определенных категориях воинов, обладающих теми или иными навыками: в разведчиках, механиках, стрелках, а то и в простых рядовых. Этих счастливчиков посылают к нему либо по старшинству, либо в порядке очередности, то есть по длительности томления в ожидании.

Правда, по первости для нас в Аполлонии все это не имело особенного значения: наши края издавна поставляли царям Македонии верховых, и самый блестящий, самый прославленный эскадрон царских «друзей» — ила, или гиппархия, Сократа Сафона — был набран именно здесь. В этом конном подразделении, первым ринувшемся в атаку при Гранике и ставшем правой рукой Александра при Иссе и Гавгамелах, служили и оба моих брата. Ни один другой кавалерийский отряд, включая и личный царский, не дал отечеству стольких героев, достойных того, чтобы их статуи украсили Диум.

Потому не удивительно, что я и мой лучший друг Лука, как и все помешанные на войне юнцы нашей округи, чуть ли не с колыбели тянувшиеся к мечам, страстно мечтали о наступлении дня, когда и мы, подобно нашим доблестным землякам, тоже удостоимся чести занять свое место в рядах царских «друзей».

Увы, мы с Лукой опоздали. К тому времени, когда подошел наш черед, армия Александра вторглась в Азию столь глубоко и вобрала в себя такое количество побежденного люда, что у нашего государя отпала нужда в расширении легендарного подразделения, и он лишь изредка стал заменять в нем убитых, раненых или вышедших в отставку кавалеристов, а вся остальная подвластная ему конница уже состояла главным образом из персов, сирийцев, мидийцев, лидийцев, каппадокийцев и прочих разноплеменных наездников, которых нанимали прямо на месте, в завоеванных восточных царствах. Ясное дело, что в эти варварские отряды ни один македонец, даже появись у него такое желание, вступить не мог.