Перед рассветом мы наконец догоняем своих, после чего получаем возможность подкрепиться и передохнуть — на это отводится пара часов. К югу от Артакоаны раскинулись пустынные долы, перемежающиеся грядами холмов, между которыми мы день-деньской и мотаемся. К новой ночи откуда-то появляются скачущие галопом разведчики. Срочно собирается командирский совет. Колонну делят на три отряда. Один — блокирующий — должен занять позицию на юго-востоке, второй (это мы) — атакующий — берет на себя юго-запад, третий отряд — прикрывающий — остается в резерве. Этим счастливчикам велено разбить лагерь и ждать.

Мы с Лукой пешком и почти на ощупь движемся в жуткой тьме. Никто ничего не объясняет, приказов мы не получаем, а спросить, что нам делать, стесняемся. Приходится натянуть старые сапоги — новые жутко трут ноги.

Последний лазутчик прибегает за час до рассвета. Толло собирает две наши группы под базальтовым кряжем. В свете заходящей луны мы оглядываем пустынную реку, которая мирно поблескивает, уходя за отрог. Ширины в ней локтей шестьдесят, а глубины, кажется, нет вообще. Преграда, в общем-то, пустяковая, но за отрогом таится деревня, где укрылся противник. Отсюда его, конечно, не видно, но и он нас не видит, а наши разведчики углядели вражеских лошадей.

Толло чертит на земле план деревни, показывает, где кому находиться, и говорит, что с первыми проблесками рассвета мы пойдем в атаку.

Ну вот я и дождался этого часа. Знать бы только, справлюсь ли. Не спасую ли перед врагами, когда они в ярости кинутся на меня?

— Пленных-то будем брать? — спрашивает один незнакомый мне старослужащий.

Толло смотрит на него:

— А ты как считаешь?

На том вопросы исчерпаны. Нам с Лукой слова никто не давал. Стефан подводит нас к Бочонку, плотному одноглазому малому, чьи ручищи походят на две отлитые из железа клешни, и велит держаться его.

— Вы ловите женщин.

Четверо македонцев и двое ахейцев ловко вяжут веревочные петли. На нас с Лукой по-прежнему никто не обращает внимания, но поскольку некоторые бывалые воины проверяют, легко ли выходят из ножен мечи, мы делаем то же.

Наконец, когда все уже построились, Лука решается потихоньку спросить:

— А женщины-то нам зачем?

Бочонок замирает как вкопанный. Потом поворачивается:

— А то ты не знаешь? Но постарайся обойтись без брачного предложения, паренек.

И вот наш отряд быстро, но совершенно бесшумно, под стать лунным отсветам на реке, скользит вниз по склону холма. Трудно поверить, что люди могут передвигаться столь тихо и столь проворно.

Афганские деревни строятся как форты, вкруговую, их обегает сплошная ограда из необожженного кирпича. Наши солдаты десятками через нее перемахивают, неудержимо и безостановочно, словно переливающаяся через плотину вода. Мы с Лукой уныло мотаемся где-то в хвосте этой темной волны, стараясь не потерять из виду Бочонка. Нам не поручено никого убивать, мы слишком зелены для столь серьезного дела и годимся только на то, чтобы собирать в одну кучу и удерживать под охраной женщин с детьми. И тех и других продадут потом в рабство. Перекинувшись через стену, мы натыкаемся на двух собак с перерезанными глотками: видимо, кто-то ловкий и опытный успел позаботиться, чтобы эти сверхчуткие стражи не подняли шума.

Оказывается, наружная стена не единственная, деревня за ней — со всеми своими лачугами, хлевами, курятниками, амбарами и сараями, лепящимися вокруг прихотливо разбросанных огородов и загонов для коз и овец, — напоминает пчелиные соты.

Но вот послышались крики. И наши, и вражеские. Подняли лай собаки. Таиться больше не надо.

Афганские хижины — это в основном мазанки, крытые тростником и соломой, входят в них со двора. Наши люди, прорываясь вперед, поджигают крыши, чтобы во всех этих норах и логовах никому не вздумалось отсидеться, и спешат дальше. Бочонок указывает нам с Лукой на ряд хибар и орет:

— Хватайте всех, кто оттуда полезет!

Ну да, мамаши с детишками со всех щелей так и прут. И конечно же, попадают прямо к нам в руки. Мы их тут же заталкиваем в ближайший козий загон. В один миг, кажется, нагребли целую дюжину, и это ведь только начало.

Между тем схватка разворачивается прямо на улочках. Застигнутые врасплох враги повыскакивали из лачуг босыми и полуодетыми, но с оружием — и многие уже сидят на своих лошаденках. Наши парни сбивают их наземь копьями или сдергивают баграми. Ох и сноровисто же орудуют македонцы — и страх берет, и нельзя не залюбоваться. Всех мужчин без разбору укладывают на месте, жены и чада убитых даже пикнуть не успевают. Это настоящая бойня, вроде той, что устраивают, прорвавшись на скотный двор, волки или там львы, но в отличие от зверей солдаты действуют хладнокровно. Для них это просто работа.

Наша группа караулит захваченных женщин и ребятишек. У наших ног блеют козы с козлятами. Животных много, они смертельно напуганы и жмутся к плетеным стенам загона. Их напор столь силен, что хилый забор накреняется и может вот-вот опрокинуться или прорваться. Плохо понимая, что же нам делать, если это произойдет, я ищу глазами Бочонка и вижу, как одна из пленниц, выхватив что-то из складок своего широкого платья, бьет его этой штукой в живот.

Бочонок не двигается, просто смотрит вниз с выражением тупого удивления на лице, потом поднимает глаза и внимательно изучает афганку, которая неподвижно стоит перед ним в таком же немом изумлении.

В правой руке у Бочонка меч. Не торопясь, он хватает женщину за платок и одним коротким движением впечатывает ей в лоб железную рукоятку клинка. Треск расколовшегося черепа, кажется, слышен повсюду.

В тот же миг македонцы с ахейцами принимаются резать пленниц как скот — миг-другой, и весь загон залит кровью, словно тут опрокинули бочку с красным вином. На земле валяется десятка два трупов.

Сопротивлением и не пахнет, солдаты действуют так быстро и так умело, что их жертвы умирают мгновенно. Никто не корчится в муках и не вопит. Убийцы явно не распалены жаждой крови и не испытывают никакого удовлетворения. Напротив, они досадливо хмурятся: погибло столько крепких рабынь. Их можно было бы сбыть за хорошие деньги.

Я парализован ужасом. Одно дело — повествовать о подобной резне, неохотно копаясь в напластованиях воспоминаний, и совсем другое — участвовать во всем этом. Совсем еще молодая афганская женщина в мольбе цепляется за мои колени, выкрикивая что-то невнятное. Двое детей зарываются лицами в ее платье.

— Кончай ее! — орет кто-то.

Оборачиваюсь на голос. Мне подает какие-то знаки тощий и жилистый македонец. Знакомства с ним я не вожу, но знаю, что все его кличут Костяшкой.

— Давай, Матфей, — говорит мне Лука.

Я, как во сне, оборачиваюсь к нему. Что же мне делать? Не могу же я в самом деле вот так вот прикончить несчастную, потерявшую голову мать.

Сильный толчок разворачивает меня. Это снова Костяшка.

— Ты что, хочешь, чтобы убили меня? — орет он.

Я никак не возьму в толк, о чем это он. Костяшка бьет меня локтем в челюсть, отбрасывает и рубит мечом мать. Детишки оглушительно визжат от ужаса.

Лука выволакивает меня из загона. Снаружи повсюду — македонская кавалерия, просто повсюду. Афганцы десятками на лошадях уходят через холмы. Наши всадники гонятся следом.

Ноги сами несут меня по кривым улочкам. Я один, я шагаю вдоль стен глинобитных лачуг. Оружие мое куда-то девалось. Македонцы по двое, по трое рыщут везде, загоняя всех местных мужчин в тупики и безжалостно убивая. Скорый суд, но не очень-то праведный, ибо наши подлинные враги, те самые, что перебили в пустыне множество наших ребят, по большей части успели ускакать в горы. Гибнут простые селяне, виновные только в том, что предоставили кров своим соплеменникам.

Я бреду наугад, пробираясь между обвалившимися изгородями и перевернутыми повозками. Только сейчас до меня доходит, что, растерявшись там, в козьем загоне, я совершил воинское преступление, поставив под угрозу жизни своих товарищей. Мы на войне, и если одна местная девка запаслась ножом, то точно так же могли поступить и другие. А солдат, на которого сослуживцам нельзя положиться, опасней врага. С ужасом осознав это, я тащусь дальше.