На том речь Александра заканчивается. Никаких ритуальных молений. Он поворачивается и уходит.

Ночь пробегает как никакая другая: без возлияний, без азартных игр. Солдаты ждут предписаний. Каждому ясно, о какой «справедливости» говорил Александр и у каких «земных пределов» ее придется вершить. Стоит появиться штабному курьеру, все вскакивают, все обращаются в слух.

Честно говоря, мы с Лукой еще не совсем подлечились, чтобы участвовать в карательных рейдах, однако считаем, что это наш долг, иначе мы просто не сможем смотреть в глаза нашим товарищам. Предписания доставляют в подразделения утром, вместе с ними привозят и письма. Мне пишет Агафон, муж моей сестры Елены, заслуженный старший командир, потерявший руку при Иссе, то есть еще тогда, когда Александр вел более «правильные» и достойные войны.

Мою колючую бороду мочат слезы.

Вернуться домой? Как я могу?

Разве мне чуждо безумие мщения? Могу ли я отвернуть мысленный взор от бесконечной череды павших, тянущейся сквозь века под стенания, взывающие к воздаянию?

Я засовываю письмо Агафона в свой вьючный короб, где оно и лежит, придавленное мешочками с чечевицей и сухим ячменем, в то время как наш корпус движется от деревни к деревне, верша «божественную справедливость» столь усердно и рьяно, что в долине не остается ничего живого, кроме разве что немощных древних старух да слетевшихся попировать на трупах ворон.

Армия зимует в Бактре.

Александр вернул себе Мараканду, Волк Пустыни бежал на север, в Дикие Земли. В планы его по-прежнему не входит прямое столкновение с македонцами. Он просто исчезает — до ближайшей весны.

Афганистан, строго говоря, состоит из шести обособленных территорий. Сусия и Артакоана, расположенные на западе, отрезаны от лежащей в центре страны Бамианы, которая, в свою очередь, отделена непроходимыми пиками от Фрады (она же теперь Профтасия, Предвкушенная) и Кандагара, а также Кабула, окольцованного громадами Паропамиса. От Арейского плато можно через Пустыню Смерти и долины Гелманда и Аргандаба с превеликим трудом добраться караванными тропами до Газни, Капизы и Баграма, ну а уж оттуда рукой подать и до Бактрии, если, конечно, сумеешь преодолеть Панджшер, Кавак и другие горные перевалы.

Подступы непосредственно к Бактре с юга защищены хребтом Гиндукуша, а с северо-востока массивом Скифского Кавказа.

На просторах, граничащих с Оксом, разбросаны крепостцы племен Согдианы. Что же до степей за Яксартом, то зимой там становится так неуютно, что даже туземцы — дааны, саки и массагеты — откочевывают туда, где можно как-то прожить.

Мы с Лукой опять помещены в госпиталь — теперь уже в Бактре. Настоящее заточение, которое нас изводит, хотя не солдат, наверное, не поймет, что это за навязчивое стремление вернуться скорей в свой отряд и откуда оно вообще берется. Когда к нам заглядывают ребята — Флаг, Кулак, Рыжий Малыш, — наши муки усугубляются. Парни подтрунивают над нами, интересуются, когда мы начнем пропивать подорожные, хотя сам ад не мог бы заставить нас подать прошения о досрочной отправке домой.

— Да ты, часом, не спятил? — спрашивает у Луки Квашня. — Мало тебе, что без глаза остался?

— Подумаешь, невидаль. Глазом больше, глазом меньше…

Наш госпиталь размещается не в палатках, как это частенько бывает, а в усадьбе какого-то бактрийского толстосума. Тут тебе и подвесные койки, и плещущие фонтаны, и сливовые деревья во всех дворах. Исправно доставляются письма, кормежка обильная и регулярная.

Однако мы — и я, и мой друг — еще весьма далеки от поправки.

— Надо же, — замечает Лука, — поначалу, когда тебя торкнет, оно не очень-то ощущается. По-настоящему пронимает потом.

Иногда Лука внимательно ко мне присматривается. Я к нему тоже. Когда мы ловим друг друга на этом, то оба ржем.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

Мы ржем еще пуще, хотя это не веселье.

И вообще, что-то в наших отношениях изменилось. Раньше мы всем делились друг с другом, никто не мог встать между нами, а сейчас ему ближе Гилла. Он ей все выкладывает, а со мной начал скрытничать. Оно, конечно, и правильно, я за него только рад. Между мной и Шинар, боги свидетели, такого нет и в помине.

Зато я сблизился с Флагом. Правда, Лука все равно не дает мне покоя. В нем никогда не замечалось особой склонности к замкнутости. Есть, знаете, такие ребята, у которых, как говорится, что на уме, то и на языке. Вроде бы он и сейчас не молчун, но… тот Лука, да не тот. Этому слова не подберешь, будто он сам не свой, что ли? Короче, не такой, каким был.

Но что я точно знаю, так это то, что скорее умру, чем позволю кому-нибудь причинить ему вред. Чтобы поразить его, оружие должно сначала пронзить мою плоть.

Интересно, что схожие чувства я испытываю по отношению и к другим парням нашего подразделения, включая новобранцев из свежего пополнения, которых еще и в глаза-то не видел. Когда я говорю о том Флагу, он реагирует однозначно:

— Ты делаешься солдатом.

События на Благоносной мы с Лукой не обсуждаем. Не можем. Слишком сильна боль. А вот с Флагом порой мы эту тему затрагиваем. Там, на поросших буйной зеленью отмелях, я потерял свою команду, свое оружие и свою лошадь. Потерял бы и жизнь, если бы не Лука.

После случившегося я уже не могу командовать людьми в прежней манере. И больше не допущу, чтобы старшие командиры, пусть из самых высоких соображений, вели меня куда-то вслепую, ничего не говоря и не объясняя. Если понадобится, упрусь рогом. Я похоронил Тряпичника, Блоху, Костяшку, похоронил Факела с Черепахой. Да, они были мальчишками, но они были еще и солдатами. Неплохими солдатами. Сейчас, под сливовыми деревьями, я составляю письмо их родителям. Это самая трудная работа, какую мне приходилось когда-либо выполнять.

— Война все меняет, — говорит Флаг. — И меняет не так, как мы ожидаем.

И то сказать, Лука, например, лишился глаза и настрадался в плену, но воспринял и то и другое как нечто естественное, с удивительным стоицизмом. Набрался, как он говорит, ума-разума. Что ж, возможно. Ведь с того дня, как мы покинули Македонию, прошло двадцать пять месяцев. А по ощущениям — двадцать пять лет.

— До поры до времени солдата поддерживает мечта о возвращении домой, — говорит Флаг. — Так и с Лукой. Он считал дни, оставшиеся до конца службы. А теперь понимает — дни идут, и конца им все нет.

Конца не будет, похоже, и этаким вывертам Флага. Этот малый не перестает меня удивлять. Всякий раз, когда мне кажется, будто я с ним сравнялся, на поверку выходит, что до него шагать и шагать. Я честно рассказываю ему о том, что чувствовал, попав к дикарям.

— Нам вдалбливали, что суровые испытания закаляют людей, добавляют им силы, отваги. Это ложь! Вся твоя стойкость, все твое мужество летят псу под хвост, когда понимаешь, насколько ты слаб и ничтожен. Ужасное состояние.

Это чистая правда. Плен сломал во мне что-то. Стоит вспомнить о нем, и я снова трясусь. Дюжину раз на дню у меня подгибаются ноги. Я с детства привык рассчитывать на себя, не очень-то полагаясь на вышнюю помощь. А теперь начинаю задумываться, не пора ли пересмотреть свои взгляды.