Часа за два до полуночи мы, кое-как разобравшись со своими делами, находим дом, где мой брат сумел снять «довольно приличную комнатенку». С ним, как я понял, еще квартируют два его сослуживца.

Дом этот обретается в самом центре поселка Грам Тал, он набит битком, ярко освещен, слышны кимвалы, кифары. Народу там столько, что не протолкнешься, но моего брата нигде не видать. Обстановка походная, можно не опасаться, что ненароком сунешь нос в женские помещения, их здесь попросту не имеется. Зато самих женщин много, они угощаются вместе с мужчинами. Шлюхи, наверное, а может, не шлюхи, впрочем, до их положения на общественной лестнице нам дела нет. Мы ищем Илию, но безрезультатно, у нас опускаются руки. К счастью, во всей этой сутолоке вдруг мелькает знакомая физиономия. Это Коста, бравый историограф, с которым мы виделись по дороге из Фрады. Он охотно соглашается помочь нашей беде. Однако, как выясняется, в доме разом идут четыре пирушки, а все гости перепились и жаждут общения, так что до задней комнаты, где расположился мой брат, мы добираемся только через полчаса.

Комната невысокая, но просторная, убранная в афганском стиле: никаких лож или табуретов, всюду одни лишь ковры, на которых, правда, возлежат отнюдь не афганцы, а основательно нагрузившиеся македонцы. Некоторые уже похрапывают в углах, другие еще сонно вскидываются и таращат глаза, опираясь на стенки, но основное ядро еще держится, и за низеньким столиком продолжается оживленная болтовня.

Илия радостно приветствует нас. Мы протискиваемся к нему и пристраиваемся по соседству с его афганкой. Коста под аплодисменты льет в кратер вино из прихваченного где-то кувшина. Ему рукоплещут бойцы авангарда, разведчики, носящие в знак отличия черно-коричневые шарфы. Мой брат шумно знакомит нас с ними. За его спиной неподвижно, как статуя, стоит афганский шикари. «Горный волк» в переводе. Так называют местных проводников, сопровождающих передовые кавалерийские патрули. Вид у таких горцев самый свирепый и дикий, что, как правило, не расходится с нравом.

Этому малому за пятьдесят, он жилист, тощ, его огромные черные усы густо напомажены, а мешковатые штаны хурган заправлены в мягкие кожаные сапожки. Наряд дополняют облегающая торс безрукавка, свободная куртка и шерстяное петту — что-то вроде накидки, служащей также подстилкой и одеялом. Картину вершат три неизменных афганских ножа, заткнутых за обернутый вокруг талии малиновый кушак, и два кизиловых дротика с железными остриями.

Афганца брат нам не представляет: это, наверное, против каких-то там правил. Из его писем домой мне известно, что он хорошо изучил обычаи целого ряда местных племен, даже вроде бы сделался подлинным знатоком в этом смысле. В этой стране у него много приятелей, особенно среди северных дикарей. Он храбро бился с бактрийскими и согдийскими конниками под Вавилоном и по всей Персии, а после победы стал царским курьером, дорос до посланника и, мотаясь по Азии, привлек на сторону Александра немало туземной знати. Знаком Илия и с такими могущественными вельможами, как Оксиарт и Спитамен, но те теперь держат сторону претендента на престол Персии Бесса и кочуют с ним по Бактрийской равнине. Впрочем, ни о них, ни вообще о своих служебных делах Илия говорить, похоже, не склонен. Не заговаривает он и с афганцем, тот просто стоит столбом за его плечом и молчит.

Я прошу брата принять нас с Лукой в свой отряд. Хотя бы конюхами, если нельзя по-другому. Илия смеется, обращает все в шутку, как видно, не хочет подвергать меня риску. Служба в авангарде опасна.

— Поговорим потом, — отмахивается он. — Давай лучше выпьем.

Я поражен тем, сколько он пьет. Льет и льет в себя чашу за чашей. В Македонии Илия очень редко прикладывался к хмельному, а тут его как подменили. Впрочем, и все собравшиеся тоже не дураки в этом смысле: пойло из ржи и ячменя они хлещут как воду. Я пытаюсь не отставать, но вскоре комната начинает вращаться перед моими глазами. От брата это не укрывается, и он смеется опять. По праву — сам-то он головы не теряет. И даже когда подбавляет кому-то вина, не проливает ни капли.

Я все присматриваюсь к нему, отмечая серебро седины в медных густых волосах. Они не подстрижены, а свободной волной ниспадают на плечи, прикрывая тянущийся от уха (половина которого начисто срезана) до подбородка шрам, нанесенный, похоже, кривым восточным мечом. На левой руке брата не хватает двух пальцев, а правая рука его полностью не разгибается. По этой причине Илия не может взять чашу, не подавшись всем телом вперед, а когда он, извинившись, покидает компанию, чтобы опорожнить мочевой пузырь, встать из-за стола ему помогает сожительница. Дело тут вовсе не в опьянении, просто спина его тоже повреждена.

Заметив мой взгляд, он смеется:

— Что, братишка, не одобряешь мои возлияния? Но учти, завтра на рассвете, когда ты и глаз-то еще не разлепишь, я уже буду в седле, готовый на все.

Я верю ему. И потертая амуниция, и выдубленная ветрами и солнцем кожа, и чисто выбритое («друзья», как и сам Александр, не носят бород) лицо подтверждают его слова. Он настоящий воин.

Подруга Илии, в отличие от своего все еще продолжающего стоять соплеменника, сидит на ковре рядом со мной, но представлять ее мне брат не спешит, тоже, по-видимому, из-за каких-нибудь заморочек. Она очень хороша собой и происходит (как мне становится позже известно) из пактианов, обитающих под Газни. Вообще-то как здесь, на Востоке, так и в Македонии женщинам на мужских попойках не место. У нас это верх неприличия, а по местным понятиям — небывалая дерзость, чреватая для преступницы многими неприятностями, вплоть до самой суровой из кар, но в этой компании такие мелочи никого не волнуют. Сама красавица держится вполне непринужденно и даже, когда гомон временами стихает, пытается научить меня выговаривать пару фраз на дари. Ее греческий довольно правилен, но, видимо, перенят у солдат, ибо изобилует вульгаризмами, которые произносятся с очаровательным простодушием. Я расслабляюсь, меня охватывает приятная теплота. Уговорить мило щебечущую прелестницу рассказать, как она сошлась с Илией, мне не удается, зато я узнаю от нее кое-что о нашем третьем брате, Филиппе. Он благополучно вернулся из Индии, а сейчас во главе внушительного отряда опять отправился за Гиндукуш, в Северный Афганистан, где в тылу врага ищет для Александра новых союзников. Ясное дело, не с пустыми руками: вьюки его «аж трещат от деньжищ».

Уже где-то за полночь наш бравый историограф Коста умудрился повздорить сразу с обоими компаньонами Илии по квартире. Камнем преткновения в их раздоре стал недавний заговор против царя. Вернее, то, как царь с ним разобрался. Ход делу был дан под Фрадой. Там Александр перед всей армией обвинил в измене Филоту — сына Прамениона и командира отряда «друзей». Военный суд признал Филоту виновным и приговорил к смертной казни. Кроме того, убит был и сам семидесятилетний Праменион, старейший наш полководец, покрывший себя славой еще при Филиппе, хотя никаких доказательств его причастности к заговору не нашли. В войсках это породило волну недовольства, тем паче что пострадали еще десятка два заслуженных командиров, всю вину которых составляло родство или дружба с казненными. Некоторые из них тоже были преданы смерти, других отправили в заточение или изгнали из армии, лишив наград и каких-либо прав.

Товарищи брата считают, что эти действия правомерны.

— Так поступают все цари со времен Агамемнона, — пытается втолковать Косте Деметрий, очень молодо выглядящий, но уже побывавший во многих боях командир, о чем свидетельствуют его шрамы. — Человек, уличенный в попытке совершить государственный переворот, должен быть уничтожен. Любой монарх просто обязан незамедлительно казнить заговорщика, а также истребить всех мужчин его семьи. Всех поголовно, включая младенцев. Иначе те, кого пощадили, начнут ему мстить. Если не сразу, то позже, когда войдут в силу. Измену следует безжалостно искоренять даже в мирное время, а сейчас нам и вовсе заказана мягкость. Мы на вражеской территории, идет война.