— В том-то наша и беда: утрясаем, обсуждаем, ставим вопросы… а вот проявить о человеке заботу… порою недостает времени! Я столкнулся на комбинате с равнодушием ряда руководителей. А инженер, работающий спустя рукава, подчас наносит нам вред, который невозможно даже подсчитать. Конечно, за все это нужно спрашивать, Сергей Иванович, и с партийного комитета, не только с директора, — закончил Попов и тяжело, о присвистом закашлялся.

Рудаков вглядывался в лица присутствующих: все внимательно слушали, забыв о духоте, о времени. И пожалуй, внимательнее всех слушал Знаменский. Рудаков поймал себя на том, что все время почему-то наблюдает именно за ним. Знаменский для Сергея Ивановича оставался еще загадкой. Сейчас Сергей Иванович видел перед собою его лысую, яйцевидную голову с редким белым пушком, посаженную на длинную морщинистую шею, которая все время поворачивалась то вправо, то влево, словно у попавшего в туман гусака.

И вот Знаменский поднялся, заговорил:

— Товарищ Степанов в своем докладе, если это можно назвать докладом, пытался убедить нас, что для выполнения плана хороши все средства, включая разорение рабочей столовой. А по-моему, за этой якобы мелочью, каковой считает ее, по-видимому, директор, встает крупная проблема: выполнять план любыми средствами или только рациональными? Товарищ Степанов говорил, что по валовой продукции комбинат всегда выполнял план. Но бывали месяцы, когда план по золоту не дотягивали и валовка выполнялась за счет подсобных цехов — например, лесозаготовок. Валовка — ширма для нерадивых.

— План всегда считался и считается сейчас по валовой продукции, — бросил реплику Степанов.

— И очень плохо! — воскликнул Знаменский. — Комитет партгосконтроля проверил, сколько на вашем комбинате работают буровые станки, экскаваторы, бульдозеры. Всего десять часов в сутки! А вы каждый год составляете заявки на новые импортные станки! Что Плюшкин: он собирал старые подошвы, бабьи тряпки, железные гвозди и глиняные черепки… а вы беспардонно обираете государственную казну! Как вы можете спать спокойно? Или партийная совесть с вами только с девяти утра и до пяти вечера?..

Степанов, опустив голову, вычерчивал шариковой ручкой какую-то замысловатую геометрическую фигуру на одном из листков своего доклада. Ему не нравилось выступление Знаменского, оно было претенциозным, чувствовалось желание «заработать капитал», но многое из того, о чем говорил Знаменский, заставляло задуматься.

И Степанов думал о том, что еще недавно он ничего не знал, кроме процентов выполнения плана! Процентами оценивало начальство его работу, по процентам мерил он и своих подчиненных. Процент был идол, ему поклонялись. Теперь все меняется. Партийные органы интересуются природой каждой, цифры, спрашивают: почему она такая, а не другая, почему так, а не эдак? На все эти «почему» ответить трудно. Степанов признавался себе, что ему чего-то не хватает как руководителю, что-то теперь нужно менять и в себе, а что — он пока не представлял этого ясно.

— Что скажет секретарь парткома?

Столбов поднялся. Помолчал, собирался с мыслями.

— Скрывать не буду: еще недавно выколачивали план любыми средствами. Потому что только процентами совнархоз оценивал работу комбината. Мы больше штурмовали, чем работали с людьми. Новая реформа заставляет и партком разворачиваться, налегать на воспитание людей в борьбе за коммунистический труд. Все вопросы жизни рабочего человека теперь обсуждаются сообща в бригадах: уволить с работы, наказать ли за провинность, премировать за доброе дело, как устранить брак, бесхозяйственность. Обсуждаем сообща, почему понравилась книга или музыка, помогаем в учебе друг другу. К примеру, нанимается к нам человек — перед всей бригадой рассказывает о себе, о семье, о прошлой жизни, ну, бригада и решает, оказать ли доверие человеку, просить за него начальство или не стоит. Словом, один за всех и все за одного. С начальства стали спрашивать строже. Бывший начальник обогатительной фабрики Иванов в своей конторке либо спал, либо шумел непотребно. А в речи его всего два слова, повторенные тысячу раз: «я» да «я», «давай!» да «давай!». Собрали мы партком, ребята у нас правильные, отлупили его запросто, все черным по белому расписали, у этого попугая перья повыдергали и к флотмашине поставили, там дремать не станешь, — широко улыбаясь, рассказывал Столбов.

В комнате повеселело, Кусков громко бросил:

— Молодцы! Вот что значит партийные работники!

Рудаков не оставил без внимания эту реплику:

— Не нужно, товарищ Кусков, противопоставлять партийных работников хозяйственным, советским и другим. Нет такой у нас пожизненной специальности «партийный работник»: сегодня тебя избрали в партийный орган — ты партийный работник, а завтра в советский — ты советский работник. Все мы работники партии, партия руководит всем, она за все в ответе… А вот расскажите, товарищ Столбов, какие это такие у вас новые формы товарищеского суда появились?

— Самосуд, — бросил Знаменский.

Кусков согласно качнул головой.

— Наша недоработка: не до всего руки доходят, — уклончиво ответил Столбов.

Теперь решил выступить Пихтачев:

— Я без дипломатии скажу. Законы наши против пьяниц и бездельников никудышные. Прогульщика надобно под зад коленкой, а суд с профсоюзом велят его, как в детсаду, воспитывать и поучать: пить, дяденька, плохо, а работать — хорошо. Когда без счета работали, мы терпели такое вежливое отношение, а теперь не можем — экономика не велит, ясно? Старая байка «золото мыть — голосом выть» устарела. Нам велят принять Варфоломея, а мы решили взад пятки не ходить. А что на тачке в разрез вывезли, не урон ему, а польза — пополоскал одежонку.

— Нужно наказать Пихтачева за одни такие разговоры! — возмутился Кусков.

— Известно — покатись под откос, а за пеньками дело не станет, — огрызнулся Павел Алексеевич и сел на стул.

— Товарищ Пихтачев, с партийными органами следует разговаривать на «вы», — назидательно заметил Кусков.

— Понимаем, нам тоже не два по третьему годку, — буркнул Пихтачев.

— Эх, Павел Алексеевич, давно тебя знаю, а смотрю — все такой же партизан… — Рудаков покачал головой.

В разговор вмешался Попов:

— По закону — незаконно, а по-человечески их можно понять. Нахлебников кормить кому охота!

Рудаков задумался. По форме следует в протоколе заседания бюро обкома обсудить факт самосуда, предложить наказать виновных, устроить обсуждение на парткоме комбината… Но он решил иначе. Обратись к Степанову и Столбову, сказал:

— Отрегулируйте вместе с райкомом партии этот конфликт на месте и впредь не допускайте подобных глупостей!

— Сергей Иванович, следует записать в протокол заседания бюро, дать оценку и наказать виновных! — предложил Знаменский.

— Не всякий раз, увидев метлу, надо искать ведьму, — заметил Рудаков.

Все рассмеялись, и лишь Кусков, видимо, боясь, что ему когда-нибудь, где-нибудь, кем-нибудь может быть предъявлено обвинение в либерализме, возразил:

— Местная партийная организация не поймет нас.

— Наши коммунисты поймут, что им оказано доверие самим решать подобные дела, — заметил Столбов.

— И все же я остаюсь при своем мнении, — заявил Кусков.

— Понятно. Кто еще возражает? — спросил Рудаков и посмотрел на Знаменского.

— Я снимаю свое предложение, — ответил тот.

— Теперь о резолюции, что подготовил наш промышленный отдел. Ее следует переработать: не громить, а помочь руднику, отметить положительные итоги экономического эксперимента. В связи с этими итогами ряд вопросов нужно записать в адрес министерства, поставить перед ЦК — это должен сделать обком, мы с вами. Согласны?

Члены бюро поддержали Рудакова. Но Кусков уточнил:

— А как с взысканием Степанову? Он же директор.

Рудаков невольно вспомнил о Северцеве… Это Кусков виноват в том, что того выжили из области. Деловую принципиальность Северцева Кусков, как говорили, почему-то принимал за личное неуважение к своей персоне и бесконечно придирался к нему, укоряя даже в моральной неустойчивости, разводе с женой и связи с другой женщиной. «Зря потеряли ценного работника…» — с горечью подумал Рудаков.