Вместе с оружием приказывалось прислать и пленных. Видимо, предположил, Деникин вознамерился положить конец их бессмысленному истреблению и использовать для пополнения. Одних рабочих команд или строевых частей тоже?.. Последнее неизбежно: мобилизации идут туго, а потери велики. Да и не может новое народное ополчение — противобольшевистское — состоять из одних офицеров и казаков.

Так или иначе, ему избавиться от пленных — только на руку. А вот с винтовками и пулемётами расставаться жаль. И своей дивизии пригодились бы — вооружать добровольцев и мобилизованных. Впрочем, главком разрешил оставить столько, сколько необходимо на данный момент для снабжения дивизии. Чем и воспользовался. Вернее, до него уже, самочинно, воспользовались снабженцы. Особенно расстарались полковые пулемётные команды: прибрали к рукам немалое число трофейных пулемётов да вдобавок поменяли на новые все истрёпанные и пришедшие в негодность. Вот их и отправит вместе с винтовками...

Деникин от души поблагодарил за «славное дело на Урупе», даже пожелал, чтобы его успех стал «началом общего разгрома противника». А Казанович и слова доброго не нашёл... Разве не он, Врангель, открыл его дивизии дорогу на Невиномысскую? Ну да чёрт с ним... Хуже другое: всё дальше уводит на юго-восток 3-ю бригаду Мурзаева — прикрывать свой левый фланг. А едва стало очевидно, что колонна красных, отступившаяся правым берегом вниз по Кубани, сметёт слабый заслон у Армавира, приказал спешно направить бригаду для её преследования.

Мудрым стратегом оказался временный старший начальник, нечего сказать. С конными бригадами обращается, как с собственными ординарцами: раздёргал его дивизию в противоположные направления вёрст на 50 с гаком, и ему всё мало... Неровен час, по милости Казановича останется в Успенской с одним ординарческим взводом. Одно утешение: в новой черкеске...

...Вчера утром Врангель кинул в преследование 2-ю бригаду.

Топорков упрашивал дать хотя бы день для отдыха и перековки — отказал. Ничего другого не оставалось, ибо разведка бригадная установила точно: красные, миновав станицу Убеженскую, разделились на две группы. То ли управление у них развалилось окончательно, то ли хитрость это была... Меньшая продолжила движение высоким правым берегом Кубани к Армавиру, а большая — до полутора тысяч пехоты — двинулась к Ставрополю.

Топорков за двумя зайцами гоняться не стал: повернув на север, вчера днём настиг группу пехоты на подводах в районе хуторов Горькореченских, где и изрубил. Остатки её рассеялись.

Бригаде, крайне истомлённой беспрерывными семидневными боями, Топорков дал ночёвку в хуторах.

А тем временем красные, отходившие вниз по Кубани, кинулись — не иначе как с отчаяния — на слабый заслон 1-й пехотной дивизии. Нанеся ему большие потери, отбросили к самому Армавиру...

...К шести часам нынешнего утра телеграммы Казановича с требованием срочной помощи Гаркуша уже мог складывать в стопку.

Науменко, по предписанию штаба армии, пришлось командировать в Екатеринодар, на заседания Кубанской рады. Поэтому 1-ю бригаду с двумя батареями Врангель сам повёл на Армавир, послав к Топоркову ординарца с приказом спешить туда же.

Артиллеристы устроили пробку на мосту через Кубань, но когда бело-жёлтый, будто заиндевевший, солнечный диск поднялся над возвышенностью, все сотни корниловцев и екатеринодарцев уже были на правом берегу.

Рассчитывал достичь города к началу одиннадцатого. Куда там...

Ледяной ветер с севера, из Совдепии, точно с цепи сорвался: временами переходил в форменный ураган. Не иначе сама природа, разгневавшись за что-то на Добровольческую армию, пыталась помочь «товарищам». Как ни подгонял, двойные колонны полков могли двигаться только шагом. Казаки, не получившие ещё от армейских интендантов тёплого белья, а из обозов — кожухов, закутались в башлыки, понадевали поверх обтрёпанных черкесок кто ватный бешмет, кто суконную бекешу, а кто и трофейную пехотную шинель. Сам и в бурке застыл до бесчувствия...

Около полудня колонны вошли в соприкосновение с пехотой противника, занявшей позиции перед пригородами. Уклоняясь от боя, красные бросились на северовосток, где их перехватил подоспевший Топорков. Жестоко потрёпанные, ушли на Каменнобродскую...

Угрозу Армавиру ликвидировал.

Дабы не оголять армавирское направление, 2-ю бригаду отправил на ночёвку в хутора Горькореченские, а 1-ю — в Убеженскую. Сам же в сопровождении ординарцев и конвоя поскакал обратно в Успенское, где оставил штаб...

Село уже окутали сиреневые сумерки. По обезлюдевшим улочкам, закручивая пыль, носился неугомонный ветер. Лаяли, не оставляя дворов, собаки. В доме священника светились не закрытые ставнями окна, из обеих труб вырывался сизый дымок и, низко пригибаясь, исчезал в быстро темнеющем, но пока ещё беззвёздном небе. Часовые, напялив мужицкие выворотки, собрались вокруг разведённого в затишке костра.

Эта мирная картина обрадовала ужасно. Переступая порог и жадно ловя ноздрями тёплый домашний дух, был озабочен только двумя вещами: чем отогреть окоченевшее тело и как убедить Деникина вывести дивизию из подчинения Казановичу.

Доклад начальника штаба оборвал на полуслове. Весь день Соколовский провёл подле печки — бумаги штабные с места на место перекладывал и чернила изводил, — вот он и рапорт главкому пусть сочиняет. Это у него должно хорошо получиться... Жаль, знаний и опыта маловато: Великая война помешала кончить даже основной курс академии, а гражданской ещё и не нюхал... Но исполнительность и энергия всё-таки обнаружились. Авось, они и восполнят недостающее.

Гаркуша, побагровев от натуги или спиртного, уже тащил из кухни в столовую соблазнительно парующий самовар — огромный, ведра на два. Над краном темнели отчеканенные царский орёл и медали.

   — Пожалте вечерить, ваше превосходительство.

   — А кроме чая нечем больше согреться, Василий?

   — От це другой табак! — одобрил адъютант. — Лексир для сугрева завсегда наперёд съестного принимать треба. Зараз будет.

И уже исчезая в столовой, деловито кивнул отросшим чубом на дверь в его комнату:

— Там ще телеграмма от главнокомандующего. И письма.

Натоплено в комнате, показалось с холода, как в бане: жаром пышет от обшитого железными листами овального бока голландской печи. С наслаждением приложил ладони и тут же отдёрнул... На крышке комода, и верно, ждёт бумажная стопка.

Фитиль керосиновой лампы, поднятый сверх меры, слегка коптил. Но прикручивать не стал: свет сейчас важнее чистого воздуха.

Распутав башлык, первым делом поднёс к глазам синеватый бланк с ровно наклеенными лентами и карандашными словами, оставленными шифровальщиком поверх цифр. Главком вызывает в Армавир. На 8 утра. Зачем, любопытно знать? И почему в Армавир? Он ведь в Невиномысской, у Покровского.

Гаркуша, негромко постучав, просунул в едва приотворенную дверь алюминиевую кружку. В ней колыхалось густое красное вино... Оказалось церковным кагором — терпко-сладким и обжигающе горячим. Верно, батюшкины запасы.

По телу, выгоняя озноб, сладко полилось тепло.

Так и есть: телеграмма отправлена из Невиномысской. В третьем часу дня... Да что за наказанье — по такой дурной погоде каждый день по полсотне вёрст отмахивать! Успенское — всего-то в одном шаге от железнодорожного полотна! Мог бы поезд главкома и здесь остановку сделать, подгадать к вечеру. Неужто Деникин с Романовским полагали, что он застрянет под Армавиром?..

Спустя мгновение, взявшись за письма, он уже и думать забыл о Деникине и Армавире.

Глазам не поверил: почерк мамы на конверте. Мелкий и плохо разборчивый, ни с каким другим не спутать: ведь столько раз приходилось читать и перечитывать... А фамилия почему-то чужая, да ещё хохлацкая в придачу. Марка с трезубом и киевский штемпель на «мове». Неужто вырвалась из Петербурга? А папа?!.

Не глядя, поставил опорожнённую кружку на край комода. Вскрывая конверт, сильно надорвал от нетерпения. Короткое совсем письмо, не в пример прежним...