Между ними узнал баранью шапку и драную телогрейку: их бывший помощник садовника. А этому чего здесь надо? И недели не прошло, как уволил пьяницу и грубияна. За дерзость, сказанную жене: случайно услышал, выйдя в сад. Взъярившись, вытянул мерзавца тростью... Неужто он и привёл матросов? Похоже: заискивает перед ними, горячо убеждает в чём-то, клятвенно колотит себя в грудь.

   — Он и есть барон Врангель, товарищи! — Едва завидев, тот завопил исступлённо и стал тыкать в его сторону пальцем. — Самый заядлый контрреволюционер и враг трудового народу... Я свидетельствую!

В голову хлынул жар. Под сухой кожей, обтянувшей впалые щёки, задёргались желваки. Вот сволочь!

С балкона, подталкиваемый двумя матросами, спускался брат жены Дмитрий, ротмистр гвардейской кавалерии: без пальто, сюртук не застегнут, нервно хватался рукой за балюстраду, ноги заплетались... В глаза бросилась его мертвенная бледность: холёное лицо, всегда свежее и румяное, стало серее инкерманского камня.

Через сад, сырой и мрачный, их вывели на улицу.

У распахнутой калитки стучали моторами коричневый «Бенц» на пять мест и жёлтый «Форд» на семь. Окуривали сизыми выхлопами столпившихся. Одни глазели с любопытством, другие от души злорадствовали... Увидев арестованных, кто-то заматерился, а кто-то сунул пальцы в рот и засвистел по-разбойничьи.

Вспышка отвращения передёрнула всего: чернь уже сбежалась, будто на сеанс в кинематографе. Не народ, а сплошь мерзавцы отъявленные! Одно утешает: повезут с комфортом... Такие автомобили перед войной больше двух десятков тысяч стоили. Целое состояние! А теперь «братишки» реквизировали у каких-то толстосумов «на нужды мировой революции»... Однако есть и сочувствующие, но раз-два, и обчёлся. И предпочитают держаться поодаль... Нет, знакомый грек — хозяин бакалейной лавки, поставляющий им продукты, — всё же рискнул подойти.

   — Товарищи, я их знаю, — попытался заступиться бакалейщик. — Они в бою не участвовали и ни в чём не виноваты. Зачем зря-то арестовывать...

Один из матросов грубо отстранил его и процедил сквозь зубы, точно сплюнул:

   — Там разберут.

Уже усаживались в «Форд», когда на улицу выбежала жена. Одета наспех: голова не покрыта, болтаются незавязанные шнуры бежевого летнего сака. Любимые черты искажены ужасом... Тоска защемила сердце. Бедная Олесинька!

Кинулась к не захлопнутой ещё дверце, вскочила на подножку. Матросы, ухватив её за локти, стали оттаскивать. Брызнули слёзы... Начнись у неё истерика — и самому не выдержать. Не приведи Бог!

Придав голосу уверенности, произнёс негромко:

   — Оля, останься... Прошу тебя. Всё будет хорошо.

Надежды на хорошее таяли с каждой минутой. Тем более ей следует остаться дома, с детьми и своей больной матерью.

Она и сама, верно, предчувствовала худшее: всхлипывала и упрямо мотала головой.

   — Разрешите мне... ехать с мужем... Я требую!

Матросы дрогнули, стали переглядываться.

На улице, среди своих более рослых и хамоватых подчинённых, «конопатый» затерялся. Возможно, явилась никчёмная мысль, никакой он и не старший, а все они — «братишки». Кто ж её поймёт, чёрт возьми, эту «революционную» дисциплину!

Решил один голос. Не повелительный, а скорее просящий:

   — Да ладно, товарищи... Нехай едет.

Не успел успокоить жену, как «Форд» домчал до мола.

К отвесной бетонной стенке притёрлись два миноносца. Орудия их неспешно посылали снаряд за снарядом куда-то в Яйлу. Над свинцовым морем неслись изорванные ветром тёмно-синие тучи. Меж ними и волнами белыми крестами метались чайки. На набережной колыхалась огромная серая толпа, разбавленная чёрными бушлатами. Ветер порывисто разносил торжествующие крики.

Высадив, их повели на мол. Не сделали и нескольких шагов, как в спину толкнул истошный вопль:

   — Вот они, кровопивцы! Чего там разговаривать — в воду!

Посреди мола лежали ничком, раскинув руки, убитые. По серому шероховатому бетону растеклись алые струйки. Ещё издали разглядел офицерскую полевую форму... Трое. Без шинелей. Один, кажется, напоминает кого-то...

Старательно отводя глаза и от трупов, и от искорёженных злорадством и ненавистью лиц, быстро поднялись по скрипящим деревянным сходням на миноносец.

Просторная каюта, куда их ввели, давно не убиралась и провоняла дешёвым табаком. Один из матросов занял пост у двери, остальные поднялись на палубу. Напряжённо ловя их удаляющийся топот, обнял жену.

   — Ну-ну, будет...

Нежно поглаживал её тёмно-русые волосы, слегка волнистые и коротко остриженные. Но снова вырвался громкий всхлип, затряслись худые плечи. Тут и самого заколотило.

Распахнулась дверь, и в каюту вошёл морской офицер. Китель без погон — выдраны с мясом, — кортика как не бывало, вид совершенно растерянный и подавленный. Невнятно, словно стесняясь, отрекомендовался капитаном миноносца.

Жена бросилась к капитану чуть не на шею: что с ними будет? Тот попытался приободрить их, но вышло это крайне неуклюже:

   — Да вам нечего бояться... ну, если вы не виновны. Сейчас ваше дело разберут... — блуждающий взгляд, сопровождаемый вздохом, устремился куда-то наверх, — ну и... я уверен, отпустят.

Уверенности в тоне капитана не расслышал.

   — Да что за «дело»-то? И кто разбирать будет?

   — Судовой комитет. Сами понимаете, время какое... — И вышел, не попрощавшись.

Тут же в коридоре решительно затопали ботинки, и у самой каюты вспыхнула ругань. По голосам, группа матросов возбуждённо требовала выдать «этих гадов» для немедленной «отправки к Духонину». Кто-то уже ухватил за ручку и сильно дёрнул. Караульный пытался их урезонить:

   — Поимейте совесть, братишки!

На помощь ему подоспели не то двое, не то трое, а с ними, кажется, и беспогонный капитан. Вместе им удалось-таки убедить «братишек» уйти и предоставить их участь «революционному суду».

Леденящая душу и тело жуть, ни с чем не сравнимая, наполнила всего до краёв, парализовала волю и опустошила голову. Привычка смотреть в лицо смерти в бою облегчения не приносила. Самое страшное и дикое — даже не самосуд черни, опьяневшей от вседозволенности и «барской» крови. И не гибель от рук своих же русских людей. А что всё произойдёт на глазах любимой его Олесиньки... Нет, чёрт возьми! Никто — тем более она! — не должен видеть его унижения и бессилия.

С трудом, но всё же уговорил её уйти, позаботиться о детях и матери. А главное — поскорее найти и привести свидетелей, могущих удостоверить его неучастие в этой бездарной атаке города драгунами.

Караульный матрос не возражал:

   — Ну, коль пришла сама...

Без слов снял с руки и отдал ей швейцарские часы-браслет «Лонжин», из чистого серебра. Подарила ему невестой, и с тех пор всегда носил с собой. И нынче надел машинально.

Слава Богу, ушла...

Но тут же вернулась. По меловым щекам сбегали слёзы, взгляд обезумел, губы искусаны до крови. Намертво вцепилась в борта пиджака. Слова захлебнулись в рыданиях, но смысл дошёл: только что на её глазах толпа растерзала офицера.

   — Петруша, всё кончено... Я останусь с тобой... — не расслышал, а догадался по дрожи её распухших губ...

Сумерки уже начали завешивать толстые стёкла иллюминаторов, когда в каюту втолкнули пожилого инженер-полковника.

Качка усилилась. Шум ветра и моря заглушил тревожные крики чаек. Боялись говорить друг с другом.

Тягостное ожидание прервал щуплый юноша студенческого вида: длинноволосый, с круглыми металлическими очками на остром носу и в форменной суконной куртке с латунными пуговицами. Включив яркий электрический свет и деловито переспросив их фамилии, объявил полковнику, что тот свободен.

— ...За вас заступились рабочие порта. Вы же, — указал пальцем на него и шурина, — по решению судового комитета предаётесь суду революционного трибунала.

Внутри всё оборвалось. Почему? Докопались до его участия в августовской попытке Корнилова навести порядок? Не может быть: оно было косвенным и законспирированным. Или узнали о его противодействии солдатским комитетам? Вряд ли... Скорее кто-нибудь из прислуги донёс о намерении ехать на Дон. Или всё же нашли оружие? Ведь подумывал ещё перепрятать — в саду зарыть...