Но Врангеля тут же отвлекла суета иного рода: из растворенных настежь дверей бакалейной и мануфактурной лавок вооружённые казаки деловито выносили и укладывали на подводы ящики, мешки и штуки материи. Блеснули офицерские погоны.

   — Эт-то что ещё за шайка?! Ну-ка, стой! Старшего ко мне!

Перед ним предстал молодой чернявый подъесаул, раскрасневшийся то ли от азарта, то ли от спиртного. Хотя язык его заплетался, картину прояснил вполне: в станицу вошла полусотня из 1-й Кубанской дивизии генерала Покровского, которая переправилась через Лабу выше по течению.

Скидывая с плеч бурку, рывком поднялся в автомобиле.

   — Как с-смеете вы гр-рабить мир-рное население?!

Гневный рык и двойные красные лампасы слегка отрезвили подъесаула, но не смутили ничуть.

   — А нас большевики рази не пограбили?! Ваше превосходительство?! Ведь всё подчистую!.. Шо ни убитый або пленный — карманы до краёв карбованцами набиты. А мажары их обозные бачили? Горы добра казачьего! Даже рукомойники и те ить посымали, сволочи... Вовсе разорили наши станицы!

Перебив его топотом и поднимая пыль, на задымлённую площадь вырвался из улицы табунок неосёдланных лошадей. С гиканьем и свистом гнали его верховые казаки.

   — А што до коней, дак тильки у иногородцев забираем. — Подъесаул поспешил опередить неизбежный вопрос. — Им они боле не треба. Кого уже бисы поджаривают, а кто с красными деру дал...

   — Всё мирным жителям вернуть! И лошадей, и товары.

   — Та як же так вернуть?! Во всём ведь нужду терпим, ваше превосходительство! — чуть не задохнулся от обиды подъесаул, руки его замахали, как крылья ветряной мельницы. — Ни обмундировки, ни харчей, ни довольствия какого... От интендантов другой месяц одни посулы. Так що добычу не заберёшь — не повоюешь...

Вынос товаров между тем продолжался с прежним усердием.

— Молчать! — сорвался на крик. — Всё вернуть! И ежели через час вы и ваши люди ещё окажетесь в расположении моей дивизии — предам военно-полевому суду. И расстреляю как мародёров!..

За обеденный стол, накрытый в доме священника, уселся без аппетита. Ел кубанский борщ с неизменными помидорами и жареного поросёнка, не чувствуя вкуса. Общий разговор не поддерживал. На предложение кого-то из штабных офицеров приказать подать вина и выпить «за Михайловскую» лишь качнул головой отрицательно.

Грустные мысли навеяли слова подъесаула из дивизии Покровского. Точнее, горькие... Конечно, понять казаков можно. Дотла разорённые большевиками, горят желанием отбить, вернуть всё награбленное. За то и воюют. Потому и смотрят на военную добычу как на собственное добро. Тем более когда части испытывают недостаток абсолютно во всём, а потому вынуждены жить исключительно за счёт местных средств и трофеев. И его дивизия — не исключение. Но ежели зло неизбежно, как положить ему предел? И где тот предел, перед которым ещё можно удержать Добровольческую армию, во всяком случае её кубанские части, от превращения в орды мародёров?..

После обеда, не разобравшись в настроении начальника, но всей душой стремясь его улучшить, Гаркуша доложил: телеграмма Покровскому о грабительских действиях его людей послана, самих их в станице и след давно простыл, лошади и товары возвращены по принадлежности, а пленных большевиков, которые в Михайловской оставлены были черкесам для суда, едва только его превосходительство отъехал, черкесы прямо на площади и перерезали.

В Константиновскую, вытянувшуюся вдоль левого берега Чамлыка, Врангель въехал уже затемно. Из «Руссо-Балта» выбрался с трудом: ноги едва держали, опять страшно давило на виски, будто вместо привычной фуражки надел на голову чугунный обруч, слегка поташнивало, глаза закрывались сами собой.

В домах и на улицах — ни огонька. Не доносись из разных концов станицы злой собачий лай — подумал бы, что все жители отступили вместе с «товарищами». Собаки уже охрипли, но умолкать, похоже, не собираются... Причина разъяснилась тут же: Корниловский и Черкесский полки, которым он задолго до заката, ещё в Родниковский, приказал идти в Константиновскую и здесь расположиться на ночлег, из-за нерасторопности квартирьеров до сих пор блуждают в потёмках по улицам...

Начальнику дивизии квартиру отвели в кирпичном, под железом, доме богатого мельника из иногородних. Хозяин, плотный старик с белой окладистой бородой, уже ждал у передного крыльца, освещая ступени старым железнодорожным фонарём со свечным огарком внутри. Как увидел генеральские лампасы Врангеля, поковылял навстречу, рухнул на колени. Протягивая дрожащие руки, все норовил ухватиться за сапоги. По морщинистым щекам побежали тихие слёзы.

Гаркуша, крякнув, еле оторвал его от земли.

Сбивчивые слова старика перебивались то шумным сморканием, то хриплыми проклятиями в адрес христопродавцев, то благодарениями всем святым заступникам... Но понять удалось: двое из пяти его сынов, как пришли большевики, бежали из станицы и пропали безвестно, двое не успели схорониться — их расстреляли на его глазах, а младшего четыре с лишком месяца они с женой и невестками укрывали в подполье. Сам последние три дня и три ночи просидел, зарывшись в солому, на току. Его долго искали, но не нашли. А из других дворов красные утром мобилизовали и увели силком много молодых казаков...

В стряпной, заглушая бабьи всхлипы, гремели горшки и тарелки. По истёртому деревянному полу парадной комнаты, по кое-где засаленным и закопчённым обоям с сытой неторопливостью ползали здоровенные тараканы.

— Если только эти шалопаи сами не убежали с красными... — мрачно изрёк Рогов уже в горнице, мелко крестясь на иконы в облупившихся ризах.

И при еле живом свете каганца[65] во взгляде начальника, брошенном из-под полуопущенных век на Рогова, Гаркуша заметил недовольство. Подхватив шашку с фуражкой, поторопился выйти в сени.

Щедро заставленный стол не взбодрил Врангеля. Напротив, одолевшая в тепле сонливость и тараканы напрочь прогнали охоту перекусить. Тут ещё и Рогов, не в меру разболтавшийся сегодня, посеял тягостные сомнения: не добровольно ли молодые казаки ушли с «товарищами»?

Потому так легко оторвался даже от свежезаваренного. «Первосборного» чая ради донесений командиров бригад. Вот они-то взбодрили...

За световой день полки, оставив позади какой 40, а какой 60 вёрст, вышли на линию станица Чамлыкская — Синюхинский хутор. Пехотные и конные колонны красных с обозами спешат к переправам через Уруп, ни за что не цепляясь. Основная масса устремилась к большой переправе — самому мелкому и широкому броду — у станицы Урупская. И только одна колонна — к малой переправе у станицы Бесскорбной.

Настичь отходящего противника удалось только Топоркову: в районе Синюхинского запорожцы и уманцы опрокинули слабый арьергард, обременённый перегруженными обозами, захватили более 100 пленных, 5 пулемётов и не подсчитанное ещё число телег с разным добром.

И никакой пока ясности, попытаются большевики удержать станицы с переправами или сразу отойдут на гористый правый берег Урупа, чтобы закрепиться на командующих высотах...

Раз так, заключил, занять Бесскорбную и двух полков хватит — пришедших на ночёвку в Чамлыкскую екатеринодарцев и линейцев. Их объединить под командой Муравьёва: пусть набирается бригадирского опыта... А Топорков, наступая на Урупскую, рискует встретить упорное сопротивление. Посему заночевавшие в Синюхинском запорожцы и уманцы пойдут под его командой в авангарде. А корниловцы и черкесы составят главные силы и через Синюхинский двинутся следом на Урупскую. Хочешь не хочешь, а придётся, чёрт возьми, подчинить их Безладнову...

Тщательно слизывал загустевший душистый мёд с большой деревянной ложки. Осторожно, сдувая жирную пенку, прихлёбывал из глиняной кружки кипячёное молоко. И наблюдал, как Рогов, уткнувшись острым носом в пишущую машину, неуверенно тычет одним пальцем в чёрные клавиши — печатает оперативный приказ, как в такт приглушённым ударам сотрясается его косой рыжеватый чубчик... Как-то и не заметил, когда успел отрасти. Ничего не скажешь: до проворности дятла старшему адъютанту далеко...