Передав Дроздовскому пожелание поскорее вернуться в строй, Врангель отпустил подпоручика.

Перед тем как вернуть конверт с листками рапорта, ещё раз прочёл резолюцию Романовского, словно намереваясь запомнить её навсегда: Главнокомандующий прочитать не пожелал.

Тревожными отрывистыми свистками паровоз тщетно будил глухую ночь.

Дрожащая на столике толстая свечка уже изрядно обгорела. Врангель задул пламя, и купе — непривычно просторное благодаря опущенным верхним полкам — погрузилось в темноту. Однако видимость за окном не улучшилась. Высокий и голый — занавески отсутствовали — прямоугольник затягивала та же туманная пелена, сгущённая клубами пара от паровоза. Только из бурой она превратилась в белёсую: откуда-то из-за крыши вагона просачивался свет луны. Если бы не мягкое покачивание на рессорах, не приглушённый перестук колёс и не мелькание телеграфных столбов, подумал бы, что поезд стоит.

Поезд — громко, конечно, сказано... Всего один вагон прицепили к паровозу. Хотя и мягкий II класса, но старый, на пять купе, да к тому же холодный: водогрейный котёл испорчен. В других купе — казаки его конвоя и офицеры из роты охраны Ставки. Но раз Деникин специально за ним выслал на Пелагиаду поезд, пусть даже такой куцый, — акции его поднимаются.

Стянув чувяки с галошами и сняв поясной ремень с кобурой и шашкой, с наслаждением растянулся поверх ворсистого одеяла. Макушка и ступни упёрлись в холодные стенки. Накрылся шинелью... Жаль, нет времени вздремнуть: дорога близкая — 18 вёрст от станции Пелагиада до Рыздвяной, где его ждёт Деникин. И какого чёрта потребовалось главкому срывать его среди ночи? Что бы ни стряслось — ведь связь теперь обеспечена сносно: телеграфные линии в здешних местах хорошо развиты, и повреждённые быстро исправляются. Заработала наконец-то и дивизионная радиостанция. В общем, приказы и сводки больше, чем на полдня, запаздывать перестали.

Так что же? На фронте новая угроза? Или мерзавцы из Рады опять преподнесли пилюлю?..

...Вопреки расчётам и надеждам, взятие Ставрополя коренного перелома не внесло.

Красная армия Северного Кавказа, хотя и потеряла до 20-ти тысяч бойцов, отходила двумя трактами на Петровское организованно и не бросая огромных обозов. Арьергарды, заняв фронт по линии сел Михайловское — Дубовское, с необыкновенным упорством цеплялись за каждый хутор. Даже пытались контратаковать.

Наиболее опасным пунктом до нынешнего дня оставалось Михайловское: укрепившись там, всего в девяти верстах от Ставрополя и четырёх — от железной дороги на Кавказскую, таманские пехотные полки оправились и начали теснить обескровленные части 2-й и 3-й дивизий.

Вчера на рассвете с Рыздвяной пришёл приказ Деникина: разбить части таманцев в районе Михайловского. Пока они там, строго предупредил главком, Ставрополь не обеспечен.

Подняв по тревоге, Врангель собрал полки у монастыря. Сотни, на взгляд и по докладам, не пополнились, но и не поредели. Казаки приоделись к зиме: на плечах — кожухи и бурки, шеи обмотаны алыми башлыками.

Город покинул с лёгким сердцем. На рысях подойдя к Михайловскому — богатому и большому, до трёх тысяч дворов, селу, привольно раскинувшемуся вдоль истока речки Чла, — развернул и бросил в атаку бригаду Топоркова. Уманцы и запорожцы разметали цепи противника, залёгшие перед веткой на Петровское, и на его плечах ворвались в село. Красные кинулись на северо-восток, вдоль дороги на Дубовское — Казинское.

Отправив Бабиеву, Топоркову и Чекотовскому приказ преследовать их по пятам, перешёл со штабом в Михайловское.

Повсюду валялись зарубленные красноармейцы. Две сотни екатеринодарцев задержались в селе: неспешно обшаривали сараи и вытаскивали спрятавшихся в сене... На околице придирчиво сортировали пленных — где-то с тысячу набралось. На церковной площади интенданты вместе с полковыми комиссиями уже сновали деловито между телегами захваченного обоза.

Твёрдо вознамерившись подтянуть разболтавшиеся за время отдыха в городе тыловые службы и команды, угробил на это весь вечер. Пришлось и на благодарственном молебне постоять. Белокаменная Николаевская церковь выглядела бы совсем новой, если бы большевики варварски не повредили пулями прекрасный, в семь цветов, мраморный иконостас. Первого священника расстреляли прямо в церковной ограде.

Едва добрался до отведённого квартирьерами общественного дома, как радиостанция приняла телеграмму: приказание Деникина срочно прибыть к нему на Рыздвяную.

Пришлось поглотать всё на манер баклана, а хуже всего — в одиночестве. И винить, кроме себя, некого: не успел наглядеться после долгой разлуки, как назначил жену начальницей санитарной летучки дивизии. Гаркуша, не дожидаясь вопроса, обернулся в минуту и доложил сочувственно: раненых смерть как много, и Ольге Михайловне припало самолично перевязывать...

Тут ещё шофёр в лепёшку разбился, но убедил, что автомобиль по такой грязи не проедет. Ничего не оставалось, как на ночь глядя прогуляться четыре версты до станции Педагиада верхом. Но что поделаешь, когда главком вызывает...

Всю дорогу, почти час, одолевала сладкая дремота, нагоняемая чавканьем копыт. Неяркий лунный свет выхватывал из луж и грязи обочин белые бугорки — раздетые до исподнего трупы. Лошади всхрапывали и шарахались. Особенно пугался его кабардинец, но худо не без добра: помогал стряхивать дремоту. Давая шенкелей, поправлял папаху, озирался, всматривался в трупы: казаки или «товарищи» — не разобрать...

...Паровозные свистки разбудили в душе тревожное предчувствие. Непонятно, с чего вдруг...

Настроение Деникина переменилось к худшему: кустистые брови изломала хмурость, дымка мрачной отрешённости заволокла глаза. Отстранившись от зеленоватого света настольной лампы, он безвольно тонул в кресле.

   — Противник не разбит. Мобилизует ставропольских крестьян. Тылы перебрасывает на Петровское...

Вслушивался Врангель в негромкий, более обычного хриплый и даже слегка спотыкающийся голос главкома и не мог избавиться от ощущения: всё это — прелюдия к какому-то крайне серьёзному разговору. А то и нелицеприятному. Ещё больше насторожил сидящий за приставным столиком Романовский: холёное лицо — сама невозмутимость, пальцы ловко поигрывают остро отточенным фаберовским карандашом, а взгляд словно прилип к разложенным перед ним белым листкам.

   — ...Но что всего тревожнее — разведка зарегистрировала новые конные полки. Не партизанские отряды, а именно регулярные полки. И они сводятся в бригады... Мы с Иваном Павловичем уверены, что большевики положительно излечиваются от партизанщины и митингового управления. Точнее, мы сами их и лечим — тем, что бьём...

   — Будем надеяться, Антон Иванович, окончательно разобьём ещё до того, как вылечим... — Романовский, подняв глаза на главкома, ободряюще улыбнулся.

Голос его удивил Врангеля необычайной мягкостью и теплотой. Даже сочувственные нотки послышались.

   — Надеяться будем. Но не только... Помнится, Пётр Николаевич, вы соглашались командовать эскадроном... — Серое, без кровинки, лицо Деникина на миг посетила тень его обычного лукавства. — А корпусом согласитесь? Конным.

   — Слушаю, Антон Иванович. — Врангель не шелохнулся. Только две вертикальные морщины над переносицей прорезались глубже.

   — Вот и славно. Приказ Иван Павлович уже подготовил. Начальником штаба вы бы кого хотели?

Избежать заметной паузы Врангелю не удалось, и морщины пришлись как нельзя кстати.

   — Полковника Соколовского... Прошу назначить его.

   — Гм...

Взгляды Деникина и Романовского скрестились: искреннее недоумение и чуть разбавленное иронией сомнение сошлись и укрепили друг друга.

   — Полковник Соколовский кончил только первый год в академии, когда началась война, — Романовский взял на себя труд объясниться, — и по Генштабу выше старшего адъютанта штаба дивизии не продвинулся. Причём пехотной... Так что для должности начальника штаба конного корпуса он как будто молод. Не находите, Пётр Николаевич?