Иоганн легонько шлепнул ее по ягодице.

– Умница!

Шультергассе оказался еще уже, чем остальные проулки. «В случае чего здесь сразу образуется столпотворение», – подумал Лист.

Хорошо все продумал, Пруссак, другого я и не ждал.

День пошел на убыль, стало заметно холоднее. Иоганн остановился у высокой арки, заглянул во внутренний двор: маленький покосившийся дом с просевшей соломенной крышей, казалось, прислонился к стене высокого строения, словно решил перевести дух.

Они вошли во двор. Лист заглянул внутрь сквозь маленькое окошко, но в доме, по всей видимости, никого не было. Только куры суетились в клетке у стены.

Неожиданно распахнулось окно на втором этаже большого дома. Куры испуганно закудахтали. Иоганн поднял голову. Из окна высунулась тучная женщина. Волосы липли к ее потному лицу, в руках она держала деревянную кадку.

– А вы что здесь потеряли? – крикнула она.

Лист понял вдруг, что не знал даже настоящего имени Пруссака.

Плевать.

– Мы ищем Пруссака и его жену!

– Кого? – визгливо переспросила женщина.

– Пруссака и…

– А, этого! – Голос женщины стал еще пронзительнее. Она поставила ведро на подоконник и толстой рукой вытерла пот с лица. – Он сейчас там, где ему и место! – Она помолчала немного. – Под арестом он, сидит в клетке перед судом на рыночной площади! Будьте здоровы!

Женщина выплеснула содержимое ведра прямо во двор; протухшие объедки и экскременты брызнули во все стороны.

Иоганн отскочил, чтобы не попасть под брызги. Элизабет брезгливо зажала нос.

– Благодарю, сударыня! – съязвил Лист.

– Ну вас к черту! – крикнула женщина и захлопнула окно.

Иоганн взял Элизабет за руку. Та кивнула на нечистоты.

– А еще нас, крестьян, называют грязными…

Они пошли прочь со двора.

Они прошли до конца Шультергассе и еще издали увидели большую клетку на рыночной площади.

– Я думала, твой друг из порядочных горожан, – заметила Элизабет.

– Порядочность не уберегает от произвола, – с иронией ответил Лист. Ему тоже иначе представлялась эта встреча.

Над зданием суда зазвонили колокола часовой башенки. Перед клеткой из толстых железных прутьев лениво слонялись два стражника венской гвардии, вооруженные алебардами. В клетке сидели несколько пьяниц, дебоширы, бродяги и проститутки, вынужденные сносить насмешки прохожих. Хотя женщины пользовались всеобщим вниманием, выставляя напоказ свои прелести, чтобы не сидеть без дела, когда их выпустят.

Ветер приносил со стороны рыбного рынка запах гнили, который играючи перекрывал вонь, исходящую от клетки.

– Как же воняет этот город, – сказала Элизабет.

– У крестьян тоже не только цветами пахнет, – усмехнулся Иоганн.

– Но мы не выбрасываем все на улицу.

Пьяный, явно зажиточный горожанин с хитрым видом прохаживался перед решеткой. Потом встал, покачиваясь, перед потасканной женщиной и сально ухмыльнулся. Когда же он решил показать ей, что она еще чего-то стоит, и попытался облапать ее, стражник потерял терпение.

– А ну, отошла! – Он ударил алебардой по решетке, и женщина отпрянула. – И вы тоже отойдите, – сказал он бюргеру.

Тот, встав перед стражником, пролепетал:

– Благородному человеку нельзя уже за дамой поухаживать?

Стражник усмехнулся.

– Это не дама, а вы не благородный! Я повторять не стану! – Его тон был однозначен.

Бюргер подумал секунду-другую, а потом, пошатываясь, ушел прочь.

Иоганн и Элизабет понаблюдали за сценой.

– Не подходи близко, Элизабет, я скоро вернусь.

Лист обошел клетку и остановился у дальнего ее угла. Арестанты смотрели на него – одни с презрением, другие в надежде на подаяние. Лишь один человек, сидевший в самом углу, не шелохнулся. Иоганн прислонился к решетке и свистнул в его сторону.

– Говорят, пруссы дерутся как прачки…

Арестант вздрогнул, затем медленно поднялся. Он почти на голову был выше Листа; под коротко остриженными волосами проглядывали многочисленные шрамы, один из которых тянулся от левой щеки, пересекал ухо и заканчивался на затылке. Одежда на нем была простая, но вполне опрятная. Он гордо огляделся, шагнул к Иоганну – так уверенно, что бродяги посторонились – и прорычал в ответ:

– А тирольцы одеваются как прачки.

Заключенные отступили еще немного, ожидая грубой перепалки.

Внезапно оба рассмеялись. Стражники едва ли обратили на них внимание.

– Иоганн, дружище, что ты делаешь в Вене? – Мужчина притиснулся к решетке.

– Не так громко, Пруссак. – Лист понизил голос. – Мы тут ненадолго, пробудем несколько дней.

– Вы? – Узник навострил уши.

Иоганн кивнул в сторону Элизабет.

– Так ты все-таки не устоял? – Пруссак широко ухмыльнулся. – Можете остаться у меня и моей прелестницы, если не подыскали себе крышу.

– Я надеялся, что ты так скажешь. Но мы у тебя уже побывали. Там никого нет.

– Потому что вечерами моя ненаглядная жена подает в трактире «У улитки». Пойдешь туда, оглянись вокруг – и сразу увидишь служанку с самыми большими… глазами. – Он подмигнул Иоганну. – Ты сразу найдешь трактир. Иди вверх по улице Тухлаубен, а дальше налево. Потом увидишь недостроенную церковь, напротив нее и будет «Улитка». И вот еще, Иоганн…

Пруссак наклонился ближе и что-то шепнул Листу на ухо. Тот кивнул и ухмыльнулся.

– Спасибо. Когда тебя выпустят?

– Ну, у гвардейского лейтенанта против меня ничего нет, так что завтра, в худшем случае послезавтра.

– Ясно. До встречи, – Иоганн отсалютовал другу.

– Вольно! – по-солдатски прорычал Пруссак и ухмыльнулся ему вслед.

Когда Лист вернулся, Элизабет уже теряла терпение.

– Ну? Что он сказал?

– Не волнуйся, все улажено. Мы пойдем к его жене.

– Куда?

– В трактир.

Элизабет многозначительно взглянула на него. Иоганн улыбнулся и покачал головой.

– Нет-нет, она там прислуживает.

Позолоченные кресты иезуитского монастыря сверкали в последних лучах закатного солнца. Рабочие проворно спускались по строительным лесам, возведенным перед фасадом церкви. Едва оказавшись на твердой земле, они спешили покинуть пределы монастыря и завершить день в какой-нибудь харчевне.

Константин фон Фрайзинг стоял на коленях в своей убогой келье без окон. Он заканчивал вечернюю молитву.

– Omnia Ad Maiorem Dei Gloriam. – Иезуит перекрестился.

Фон Фрайзинг знал, что впереди у него много дел. Всякий раз по возвращении в Вену он проводил несколько дней в уединении и молитвах, обдумывая пережитое. Пытался понять, объяснить. Отсеять лишнее. Монах уже привык к тому, что сановникам угодно было слышать лишь то, что в их понимании служило высшему. На все прочее, возможно более правдоподобное, они не обращали внимания.

Фон Фрайзинг постоянно задавался вопросом, чьим высшим благом он руководствуется: своим или Его. Поэтому всякий раз обдумывал, что ему приукрасить, что приуменьшить, а о чем и вовсе умолчать.

Когда иезуит узнал, что в следующее странствие ему придется взять послушника, то поначалу принял это в штыки. Дорога и без того таила в себе множество испытаний, так теперь он вынужден еще и присматривать за этим юнцом. Юнцом, который, помимо всего прочего, поделится собственными впечатлениями, необдуманно, без оглядки.

С первой же встречи Базилиус не особенно ему понравился, и это явно не добавило поводов для радости. Тот факт, что послушник дал обет молчания, еще как-то скрашивало положение. Путешествие обещало быть не таким скверным.

И сегодняшним вечером оно будет окончено.

Иезуит поднялся, выпил немного воды и, сделав глубокий вдох, настроился на «самый длинный день», как он в шутку его называл.

Со времени последнего визита зал собраний ничуть не утратил былой роскоши. Всякий раз, когда фон Фрайзинг бывал здесь, внутреннее убранство производило на него впечатление. В особенности фреска, на которой Игнатий де Лойола принимал из рук Папы Павла III буллу «Regimini Militantis Ecclesiae».