Поднялся Харикл.

   — Зачем прибегать к таким экстравагантным приёмам, чтобы погубить нас, Алкивиад? Почему бы тебе просто не перебить нас? Мы бы так и поступили.

Алкивиад засмеялся:

   — Нет, так неинтересно!

Затем сделался серьёзным и с каменным лицом повторил, что совершенно не шутит относительно своего плана.

   — Смело! — согласился его противник. — Готов встать рядом с тобой в аду перед Персеполем.

И он замолчал.

Дебаты продолжались до глубокой ночи. Очень много говорили Критий, Клеофонт, Анит. Точки зрения у всех были очень разными. Критий, как и ожидалось, был за союз со Спартой, но опасался реакции народа. Анит критиковал план как «не афинский» и фактически предательский. Он считал, что Алкивиад топчет родной город, как простой камень, чтобы достичь своих далеко идущих целей. Фактически его не волнуют Афины, разве что как «ещё одна побрякушка в своей короне». К чести Анита, он разговаривал со своим врагом откровенно, не подбирая слов и не стесняясь в выражениях.

После полуночи я удалился с молодым Периклом в комнату, которую мы с ним делили. Некоторое время из зала ещё доносились голоса. Наконец всё затихло. Хотя после такого совещания сон не мог быть спокойным. Проснувшись голодными, мы с Периклом тихо спустились вниз посмотреть, что можно найти в кладовой. К нашему удивлению, Алкивиад не спал. Он сидел на кухне и что-то диктовал своему секретарю.

   — Мои дорогие Поммо и Перикл! Что привело вас сюда, поздний ужин или ранний обед?

Он сразу поднялся, придвигая скамьи к большому столу, и настоял на том, чтобы обслужить нас в качестве ученика повара. Он приготовил для нас холодное мясо и хлеб, отпустил уставшего секретаря и, справившись о нашем благополучии и наших семьях, приступил к своей задаче.

   — Я не мог отважиться спросить в присутствии других, — улучив момент, заговорил родственник нашего хозяина, — но неужели ты был серьёзен, когда говорил об этом персидском предприятии?

   — Серьёзен, как саван, друг мой.

   — Конечно, ты не можешь ожидать, что это ночное собрание останется в секрете. Я не удивлюсь, если по дороге в Афины уже скачут гонцы с известиями.

Алкивиад улыбнулся.

   — Сегодняшнее секретное совещание предназначалось для множества аудиторий, Перикл, и менее всего — для тех, кого собрали, дабы они услышали всё из первых уст.

Алкивиад помолчал и обратился к нам доверительным тоном, в котором невозможно было заподозрить неискренность. Он говорил с нами как учитель со своими последователями, как верховный жрец с мистами.

   — Победа над Спартой, поймите, — это химера. Её армия остаётся непобедимой, с золотом персов или без него. И никто не захочет уничтожать её, даже если и сможет это сделать. Уничтожение спартанской армии, как говорит Кимон, означает, что

Что же в таком случае возможно? По крайней мере, не мир. Этого Греция никогда не знала и никогда не узнает. Скорее более почётная война. Война, которая не только отвратит Чудовище от пожирания самого себя, но поднимет его на сцену такого масштаба, которая позволит самому посредственному гражданину возвыситься до видного положения. Что до великих граждан Чудовища, то они взойдут к высотам неувядаемой славы.

Алкивиад подал нам мясо и хлеб. Мы оба поражались смелостью его видения и необычности его притязаний.

   — Замысел твой понятен. Но если говорить честно, ты уверен, что такое предприятие осуществимо?

   — Оно может быть осуществлено. И будет успешно проведено в жизнь.

Потом он сел и, заметив на лице Перикла недоверчивое выражение, опять пустился в рассуждения — настолько необычные, настолько разумные и глубокие, что, возвратившись домой, я постарался записать всё дословно — насколько смог запомнить. В моём рундучке сохранились эти записи.

   — Большинство людей верят, — начал Алкивиад, — что мы существуем только тогда, пока бодрствуем. А сны, по их мнению, — это нематериальные видения, посещающие нас ночью, когда мы погружаемся в лёгкое небытие. Дикие племена за пределами Фракии утверждают обратное. Для них люди по-настоящему существуют именно во сне, а жизнь в часы бодрствования они считают призрачной, иллюзорной. Они могут предсказать на основании снов, в каком месте появится дичь. Эти специальные сны, как они утверждают, призываются перед наступлением ночи. Я охотился вместе с ними и верю этому. Они говорят, что входят в сон и выходят из него по собственному желанию и ничего так не боятся, как умереть во сне. В то же самое время смерть наяву для них ничто, это просто вечный сон, даже если нет того сосуда, в котором происходят сновидения.

   — Какая чушь! — воскликнул Перикл. — Если ты умираешь во сне, ты не просыпаешься мёртвым. Но умри в реальной жизни — и ты уж не увидишь никаких снов!

Алкивиад лишь улыбнулся.

   — Человек ощущает мир, отличный от этого. Это не именно сон, но возможность. Мир, которого ещё нет, но который может быть. Мы можем призвать этот ещё не осуществлённый мир. Например, мальчик лежит на траве на берегу ручья. Он может сунуть руку в воду, чтобы взять со дна камушек. Этот человек живёт, не так ли? Животное видит лишь грубую материю, а человек видит сны. Я питался снами. Я питался ими не один, чтобы только поддержать силы, но угощал ими других. Вот как великие узнают друг друга. Вот как командир, обладающий видением, ведёт за собой свободных людей. Однако не каждый сон — пророческий, — продолжал Алкивиад. — Нужен тот единственный, тот, который давно уже намечен, как камушек в ручье. У этого камушка есть имя. Его зовут Необходимость. Необходимость — это сон. Тот, который стремится воплотиться и призывает всех, кто может помочь ему в этом. Ещё мальчишкой я часто наблюдал это у старшего Перикла. Он мог, с помощью каких-то потусторонних сил, определить настоящее и будущее — не только для себя, но и для других. Он мог сказать людям, что они видят, он мог заставить их увидеть это. И они начинали воспринимать происходящее уже не своими, а его глазами. Таким способом он держал в повиновении город и мир. Любители оказывают такую услугу друг другу, старшие помогают младшим, обучая их тому, чем владеют сами. Ибо все мальчишки и большинство взрослых глубоко несовершенны — не только сами по себе, но и в своих желаниях. Их стремления заурядны, суетны, эгоистичны. Такой дар преподнёс мне Сократ. Он хотел возвысить мои стремления, и я понял, что сила, которой я обладаю, — это высший дар человека своим товарищам, а также самый мощный способ осуществления своих стремлений. Ибо что может более возвысить человека в глазах его соотечественников, нежели подаренное им счастье и процветание? Сократ, — продолжал он, — считает политику ниже философии, и в этом я с ним согласен. И какой образованный человек не согласился бы? Но философия не может существовать без политики. Если судить по этой мерке, то политика — самое благородное занятие из всех, ибо она делает возможным всё. И как определить политику, если не как рождение видения для народа, того видения, которое является его судьбой и которое он сам ощущает несовершенно и частично?

   — Но такой человек, Алкивиад, — это не политик, это пророк!

   — Пророк видит истину, Перикл, а политик озвучивает её для своих соотечественников. И часто он провозглашает её перед лицом своих ярых противников.

   — А в случае Афин, — вставил Перикл, — перед нашими подданными и врагами.

Здесь у меня возник вопрос.

   — Предположим, Алкивиад, что за этим столом восседает Правосудие. И вот оно прерывает тебя и говорит: «Друг мой, ты забыл упомянуть обо мне. Ибо то, что ты называешь Необходимостью, другие назовут Несправедливостью, Подавлением и даже Убийством». Как бы ты ответил этой богине?