Нигде нельзя было отыскать теперь того, кто голосовал против Алкивиада. Куда-то расточились члены суда, вынесшего Алкивиаду приговор. Наверное, отправились к гиперборейцам или в Тартар. Ещё не отзвучали последние панегирики, когда вдруг из толпы послышались крики: «Диктатор, диктатор!» Они хотели, чтобы Алкивиад управлял государством, не подчиняясь законам, а вечером более сдержанные братства высказались в поддержку этого мнения. То были гоплиты, всадники, флотские люди и торговцы. Они умоляли Алкивиада поставить себя вне досягаемости для тех, кто ему завидует. Каждый круг лиц со своей стороны предупреждал его о непостоянстве народа. «Они» отвернутся от него, «их» преданность непрочна. Когда настанет час, предупреждали эти приверженцы Алкивиада, власть его должна быть абсолютной, ведь вопрос стоит о выживании нации.

На двенадцатый день вечером в доме Каллия, сына Гиппоника, собралась самая серьёзная и влиятельная компания в Афинах. Возглавлял собрание сам Критий. Если Алкивиад согласится, то завтра утром он внесёт это предложение перед народом. И оно будет одобрено. Наконец-то город преодолеет свои колебания, столь для него разрушительные, и утвердится в постоянной привязанности. Войну можно будет продолжить и выиграть.

Алкивиад молчал. За него высказался Эвриптолем:

   — Но, Критий, — заметил он сдержанно, — такое предложение будет противоречить закону.

   — Demos творит закон, друг мой. Что он говорит, то и есть закон.

Но Алкивиад продолжал молчать.

   — Правильно ли я понял, — обратился Эвриптолем к Критию, — должны ли мы согласиться, что этот самый demos, который в противоречии с законом осудил и изгнал моего двоюродного брата, может теперь, столь же беззаконно, назначить его диктатором?

   — Тогда народ действовал в припадке безумия, — убеждённо ответил Критий. — Теперь же он поступает разумно.

Как тебе известно, Алкивиад отклонил предложение Крития, приведя наставление поэта:

Когда эта цитата дошла до народа, популярность Алкивиада взметнулась до беспрецедентных высот.

Враги его недолго думая воспользовались этим. Интересно было наблюдать за Клеофонтом, Анитом, Кефисофонтом и Миртилом, приверженцами олигархов. Они прямо-таки сиганули в объятия радикальных демократов и теперь рьяно защищали ту политическую линию, которая вероятнее всего понравится сторонникам Алкивиада. Другими словами, сделались его наиболее ревностными и услужливыми лизоблюдами. Их стратегия, как потом объяснили поэты, заключалась в том, чтобы «переалкивиадить» народ, пока он не поселится в их желудках, и вот тогда-то они начнут им блевать.

Никто не понимал этой опасности острее, чем сам Алкивиад. Теперь он окружил себя друзьями юности и боевыми товарищами — это были Эвриптолем, Адимант, Аристократ, Диотим, Мантитей. Он чувствовал, что они любят его таким, каков он есть, и не воспринимают его, говоря словами поэта Агафона, через искажающее стекло собственных страхов и надежд. Я тоже оказался в числе лиц, которым он доверял.

Он поручил мне распределение растущего импорта. Меня направили к тем, кто потерял близких на Сицилии; я вошёл в комитет, который должен был определить место для мемориала. В качестве официального лица я присутствовал на жертвоприношениях; я представлял морских пехотинцев на торжествах; я развлекал возможных союзников и пытался подкупить или запугать потенциальных врагов. Все эти обязанности были для меня мучительны, и я попросил освободить меня от них. Он захотел знать причины.

   — Они приветствуют меня не как человека, не как Полемида. Они принимают меня за какого-то воображаемого «Полемида» и обращаются ко мне так, словно я и есть «порожденье войны».

Он засмеялся:

   — Теперь ты политик.

До этого времени мне удавалось держаться в стороне от политики. Теперь это стало невозможно. Политикой сделалась самая жизнь. Встреченного на улице человека нельзя было приветствовать просто как приятеля; теперь надлежало оценивать его — союзник он или противник. Любое взаимодействие исходило из прогноза: что может данный человек сделать для нас сегодня, сейчас, пока он ещё на нашей стороне. Не стало разговоров, были только переговоры; люди не общались, а представляли позиции. По любому поводу заключали соглашения. Казалось, человек живёт только для того, чтобы заключить соглашение. Но всё это выглядело неуловимым, как дым. Ибо многие могли сказать «нет» и только один — «да», а без «да» ты ничего не получал. Ценность каждого человека то возрастала, то падала, как на барана на рынке домашнего скота. Мерилом стоимости служила не монета, а влияние. Я никогда не улыбался так много, я никогда не встречал столько «друзей», для которых я был ничем. Во всех делах восприятие преобладало над сутью вещей. Нельзя требовать ответственности от других или давать своё поручительство любому предприятию, каким бы тривиальным оно ни было. Всегда должны иметься варианты, отходные пути — до последнего момента, когда все ставки уже сделаны. Если ты дал другу слово, ты можешь нарушить его по приказанию другого «друга», и вот ты уже хватаешь этот главный шанс как можно проворнее.

На рассвете я стоял с гирляндой, совершая жертвоприношение богам. К вечеру я разрывал соглашение с какой-нибудь марионеткой. Всё это было не для меня. Я это презирал. В довершение всего подобные дела были слишком рискованными, так что следовало думать и думать. И я действительно думал — не только о том, как наша партия может одержать верх над оппонентами, но и о том, как можно отойти от неё в кризисной ситуации. Я тосковал не только по жене, но и по её братьям и отце, я скучал по честной жизни землевладельца. Теперь, вдали от моей семьи, я понял, как дорог мне этот очаг.

А меня уловили в политические сети.

Я поселился у моей тётки в Мелите. Ей я доверил свой план уйти со службы и поселиться с женой и ребёнком в поместье «У поворота дороги». Моим самым горячим желанием было взять к себе и тётку. Я построил бы ей домик. Она стала бы патриархом и заправляла бы у нас всем. Она заявила, что всегда мечтала жить в поместье в домике. Я взял её руки в свои. Казалось, осталось только одно, последнее препятствие между мною и моим счастьем.

Я отправился к чиновнику, чтобы зарегистрировать моё намерение построить нечто на нашей земле в Ахарнах. К моему крайнему удивлению, мне сообщили, что против этого имеется возражение. Что это, шутка? Регистратор показал мне документы. Некий Аксиомен из Колона, о котором я никогда не слышал, подал прошение на бесхозное поместье, ссылаясь на мою смерть где-то за морями, на кончину моего брата и отца. Он претендовал на это имущество. Он даже внёс parakatabole — десятую часть стоимости поместья.

Рассвет застал меня перед служащим архонта, который составлял diamartyria, слушания, на котором известные суду свидетели подтвердят, что я — действительно сын моего отца и законный наследник земли. Это должно положить конец безумию, подумал я. Но когда в полдень я выехал в поместье, то обнаружил на участке рабочих. Трое сыновей этого Аксиомена как раз прибыли на место. Они держались с недопустимым высокомерием. Они показали какие-то документы и приказали мне уйти с моей собственной земли. Я был в солдатской одежде и, кстати, с мечом. Вероятно, мною овладел злой демон. Я схватился за эфес меча, и хотя я одумался и не обнажил клинка, самый факт и выражение моего лица заставили наглецов попятиться в страхе. Они удалились с проклятиями и обещанием разгромить меня в суде.