Я почувствовал его руку на моём плече. Твёрдую, как рука друга.

   — Не осуждай себя так сурово, Поммо. Иногда тяжелее жить, чем умереть. Кроме того, у тебя нет выбора. Небеса избрали тебя для своей цели. Как и меня — для того, что я сделал в этой жизни.

И он со смехом отнял руку.

   — Разве ты ещё не понял, друг мой? Мы с тобой, ты и я, вместе до самого конца.

Лисандр прислал за мной в ясный солнечный день спартанского месяца карнея, после полудня. Город был украшен для праздника в честь Аполлона. Все армейские учения были отложены. Я встретился с ним возле площадки для игры в мяч, которую прозвали «Островок».

   — Ты служил на корабле. — Лисандр приступил к делу сразу, без лишних слов. — Ты снова станешь моряком.

   — Ты хочешь сказать, что я не буду убийцей?

   — Не умничай, сукин сын. Решаю я. Иначе ты до сих пор гнил бы на каменоломне. И не воображай, будто твой друг избавил тебя от этого из любви к тебе. Он собирается удрать. Поэтому ты здесь. Он считает, что ты на его стороне.

   — Я должен это сделать?

   — Ты видишь эти небеса только потому, что я разрешаю тебе их видеть. Без моего дозволения ты ни вдоха лишнего не сделаешь.

Физически Лисандр был не очень силён. Он был лишь на полголовы выше меня, не слишком широк в плечах. И всё же мне не стыдно признаться в том, что он сильно пугал меня.

   — Если ты так уверен, что он предаст тебя, — сказал я, — то почему бы не убить его сейчас?

   — Сейчас он полезен мне, а я ему. На данный момент мы братья.

Стоявший рядом с ним Земляника шевельнулся. За нами следили. Лисандр отошёл под акации, растущие перед беговой дорожкой, к небольшой бронзовой статуе бога Смеха. Мы пошли по дороге на Амиклы, к Ленте — той прямой тропинке, где тренировались босые девушки в коротких хитонах.

   — Остановимся здесь.

Лисандр показал на место под терновыми деревьями. Там была трава, где можно было пустить лошадей пастись.

   — Ты должен понять, что произойдёт. Спарта заключит союз с Персией. Ценой будут греческие города в Азии. Мы их продадим Дарию в обмен на золото и флот, чтобы покончить с Афинами. Это сделает для нас Алкивиад. Ни один спартанец, включая меня и Эндия, не в состоянии осуществить такое. Когда это будет проделано, Алкивиад предаст нас. Он будет вынужден это сделать — и он это сделает. Он перевернёт небо и землю, лишь бы вернуться домой и реабилитировать себя в глазах своих соотечественников. А теперь — самое сложное. Три силы желают его смерти. Во-первых, афиняне, которые ненавидят Алкивиада; во-вторых, его враги в лагере спартанцев; в-третьих, дальновидные персы, которые поймут, что Алкивиад ведёт двойную игру.

Лисандр повернулся ко мне.

   — Ты проследишь, чтобы он был жив, Полемидас, — сказал он, называя меня моим спартанским именем, — ты и те моряки, которых я найму и которых ты будешь обучать.

   — Ты хочешь сказать — он должен оставаться жив, пока ты не потребуешь его смерти.

На этом спартанец закончил разговор. Ни я, ни моя дутая праведность его не интересовали — это было ясно. И всё же вопрос требовал ответа. На краткий миг его каменное лицо смягчилось. Он понял, что я — не столько человек, которому он может доверять, сколько представитель более широкого круга людей. На секунду он встретился со мной взглядом.

   — Это не я потребую смерти нашего друга, Полемидас, а тот единственный бог, которому он сам поклоняется.

   — Что же это за бог?

   — Необходимость.

В этом месте повествования Полемида, — заметил мой дед, — произошёл неожиданный поворот всей истории. Мои сыщики, Мирон и Лада, ворвались однажды вечером ко мне в комнату вне себя от возбуждения.

   — Господин! Мы нашли её! Женщину!

   — Какую женщину?

   — Эвнику! Женщину твоего подопечного! Убийцы!

Это действительно была неожиданность, поскольку Полемид считал её умершей. Она здесь, настаивал Мирон, со своими детьми. Она согласилась поговорить — за некоторую плату.

Разговор был организован и состоялся в моём городском доме в Пирее. Но результат оказался невелик, если не считать одного открытия, сделанного по счастливой случайности: она проговорилась, что её, Эвнику, знал тот Колофон, сын Гестиодора, который и потребовал смерти Полемида. Более того, Эвника подтвердила, что сама была свидетельницей убийства, произошедшего в kapeleion, грязной таверне на острове Самос, на двадцать третьем году войны. Хотя я очень давил па неё, она больше не произнесла ни слова, и ушла так поспешно, что даже плату не взяла. И никто не явился за этими деньгами.

Об этом я рассказал Полемиду на следующий день в тюрьме. Он даже не удивился, узнав, что мать его детей — здесь, в Афинах.

   — Никакое известие о ней меня не удивит.

Хочет ли он повидать сына и дочь? Может быть, я смог бы убедить Эвнику, даже заплатить ей, чтобы вновь соединить Полемида с семьёй? Реакция заключённого привела меня в замешательство.

   — Ты сам видел детей? Утверждала ли она категорически, что они с ней?

Когда я ответил отрицательно, он что-то проворчал и больше об этом не заговаривал. Из его умолчаний — более, чем из его показаний — я сделал вывод, что мальчик и девочка в последнее время находились на его попечении, а не у их матери. Вероятно, они жили в Ахарнах, в родовом имении Полемида «У поворота дороги». Я настойчиво продолжал расспросы. Если я действительно смогу найти детей, будет ли он рад видеть их?

   — Не надо, чтобы они видели меня в этом месте.

В камере не было окна, но в потолке имелось отверстие, и прямоугольник солнечного света падал на северную сторону. Полем ид отвернулся к этому пятну, до которого мог дотянуться несмотря на кандалы, а потом опять обратился, ко мне. И я сразу вспомнил, как много лет назад увидел его — в такой же позе, с тем же выражением лица. Он стоял среди лучников в баркасе, когда тот коснулся причала. А затем ступил на пирс. Там было не протолкнуться. Тысячи моряков и солдат сгорали от нетерпения в ожидании сражения. Полемида сопровождали трое. Один шёл вперёд и, двое сзади. Прикрываясь ими, на пристань сошёл Алкивиад.

— Ты был его телохранителем, Полемид, — сказал я, вспомнив эту сцену. — Я помню тебя. На пристани Самоса, в тот день, когда он вернулся.

Узник не отозвался. Я чувствовал, что он поглощён мыслями о своих детях, теперь, без сомнения, уже взрослых. Наверное, беспокойство за их судьбу терзало его. Однако я, потрясённый внезапно возникшим видением прошлого, ощущал себя так, словно опять попал в то далёкое утро и нахожусь на Самосе.

Тогда флот стоял у Самоса. Война шла уже двадцать первый год. Вероятно, семь, может быть, восемь месяцев прошло после того разговора, состоявшегося в Спарте, на котором остановился рассказчик.

Позволь мне кратко поведать о событиях, произошедших за этот период.

Алкивиад действительно приплыл из Лакедемона в Ионию. Он и спартанец Халкидей, теперь наварх Пелопоннесского флота. Этот флот состоял из разномастных устаревших трирем и пентеконтер, отданных союзниками Спарте — в основном Коринфом, Элидой и Закинфом, — и нескольких галер, построенных в Гифее и Эпидавре Лимере. Команды набирались из добровольцев, большей частью рыбаков и уклонявшихся от призыва. В общей массе не было ни одного Равного.

И тем не менее в течение двух месяцев Алкивиад и Халкидей подняли против Афин не только Хиос с его эскадрами военных кораблей (который, в свою очередь, привлёк Анаю, Лебед и Эрес), но и Эритрею, Милет, Лесбос, Тей и Клазомены, а также Эфес с его большой гаванью — позднее бастионом, Лисандра. Этими удачными ходами Алкивиад лишил Афины трети той дани, что они получали. А деньги были Афинам критически необходимы — после Сиракуз. И что ещё хуже, эти оплоты, теперь находившиеся в руках неприятеля, угрожали путям транспортировки зерна из Понта. А без этого Афины, не выживут.