Самым богатым был Эндий. Его поместье, расположенное на севере долины, производило изумительное вино, называемое meliades, «сладкое, как мёд». Оно давало хорошие урожаи ячменя, фиг и сыра. Это позволяло Эндию содержать не менее четырёх десятков разжалованных офицеров, которые уже не могли сами оплачивать своё членство в офицерском сословии. Эндий выложил за них взносы и восстановил их статус спартиатов. К тому же он был поручителем нескольких mothakes, незаконных сыновей Равных. Он финансировал их обучение в школе. Теперь все эти люди были преданы Эндию больше, чем государству. Учитывая илотов, можно было сказать, что Эндий располагал личной армией, которая уступала только царской.

Защита Алкивиада послужила ему только на пользу. Его влияние возросло. Каждый успех его друга за морем в Спарте оборачивался успехом Эндия. Его конюшни в Крайни занимали сто десять акров. На этом участке он устроил «теневой штаб» для своего компаньона. Туда же накануне поспешного отъезда Алкивиада на восток со своей губительной миссией меня привезли прислуживать ему и нескольким его товарищам — Равным и тем афинянам, которых изгнали вместе с ним. Когда я прибыл, как раз заканчивались соревнования юношей в конном спорте. Алкивиад и Эндий устроили церемонию награждения — ко всеобщему удовольствию. Затем последовали жертвоприношения и угощение. Во время пирушки не было сказано ни слова, которое могло бы выдать их озабоченность. Наконец уже за полночь гости перешли в помещение, где жил Алкивиад. Он усадил меня на скамью возле себя.

   — Расскажи про Сицилию, — потребовал он.

Эта комната была его кабинетом. Повсюду, где только можно, лежали копии протоколов заседаний Народного собрания, судебных слушаний, административных распоряжений — из Афин, Аргоса, Фив, Коринфа. Видны были документы морского ведомства, рекомендации по строительству, приказы по флоту, протоколы полевого суда, зашифрованные донесения skytalai, всевозможные образчики военной и политической информации. От пола до потолка громоздились соломенные корзины, переполненные личной корреспонденцией. Судя по адресам, письма рассылались во все города Греции, на острова Эгейского моря, в Ионию и на азиатский материк.

   — Ты обо всём уже слышал.

   — Но не от тебя.

Я ему рассказал. Мой рассказ занял всю ночь. Эндий и другие гости входили и выходили, устраивались где-нибудь в углу и храпели. Алкивиад даже не пошевелился. Он слушал внимательно, не отвлекаясь, прерывая меня лишь тогда, когда я, по его мнению, преждевременно переходил к другой теме.

Он желал услышать всё, в том числе и самое худшее. Как только я называл чьё-то имя, он немедленно требовал подробностей о судьбе этого человека. Ни одна деталь не представлялась ему лишней. Как шутил тот человек, кто была его женщина, как он умер. Алкивиада не интересовали ни топография, ни стратегия. Контуры Эпипол, флотские манёвры — всё это он оставил без внимания. Он не проявлял никаких эмоций. Только глаза иногда реагировали. И ещё мышцы под подбородком, которые всегда приходят в движение у человека, находящегося под пыткой.

   — Ты устал, Поммо? Может быть, продолжим потом?

   — Нет, давай уж закончим сейчас.

   — Я уже дозевался до слёз, — вставил Видим.

   — Тогда иди спать.

   — Сколько раз мы должны это слушать?

   — Пока мне не будет достаточно.

Алкивиад заставлял меня снова и снова повторять рассказы, где приводились примеры индивидуального героизма — не только афинян, но и союзников и даже рабов. В каждом случае его секретари записывали имена и города. Меня переспрашивали по нескольку раз, чтобы не было ошибки.

   — Перестань ходить взад-вперёд, Эндий, или ступай спать!

Беседа закончилась лишь к рассвету. Алкивиад за ночь не шевельнулся.

   — Вот и всё, — сказал я и поднялся.

Я вышел на паддок, площадку для выгула лошадей. Усадьба только-только начала просыпаться. Я смотрел, как конюхи идут на работу. Площадка была уже опрыскана водой, выровнена граблями. На паддок выводили лошадей для разминки. Я почувствовал, что Алкивиад стоит у меня за спиной, в тени. Но не обернулся, словно не знал о его присутствии.

   — Я никогда ещё не чувствовал такой ненависти, — заметил он. — Никто не ненавидел меня так, как ты.

   — Не льсти себе. Многие ненавидят тебя ещё больше.

Он хмыкнул.

   — Ты приехал сюда, чтобы убить меня. Почему же не убил?

   — Не знаю. Возможно, нервы подвели.

И я обернулся. Я никогда не видел у него такого взгляда. Он производил впечатление человека, абсолютно одинокого под небесами. Человека, который никому не мог довериться, даже богам. Меньше всего богам. Видно было, что собственная его смерть ничего для него не значила. Скорее, его поддерживала та упорная гениальность, которая позволяла ему — лучше всех из его поколения — осознавать веления времени и наделила способностью страстно и убедительно формулировать императивы эпохи. И всё же его соотечественники больше не рассчитывали на то, что он ещё послужит своей стране. Они были уверены, что он станет служить отныне лишь врагам. А те ненавидели его тем больше, чем больше от него получали.

Каждый второй офицер имел какую-нибудь должность. Он высказывался или отдавал приказы от имени какой-либо власти. Только Алкивиад оставался в одиночестве, не имел положения, не обладал званием. У него не было даже подобающей одежды. Вот он стоял, без родины, обделённый, изгой среди своих худших врагов. И всё же он, полагаясь лишь на свою волю и предприимчивость, манипулировал ходом войны больше, чем кто-либо другой из числа спартанцев или афинян.

Позднее, уже среди персидских знамён, меня однажды охватила непонятная паника. Это состояние не было похоже ни на что. Как мог мой благодетель облегчить эти страдания? Есть ли граница ещё более отдалённая, чем та, на которой он уже стоял? Какие ещё преступления он мог совершить? Сколько ещё он мог получить? И всё же он жаждал большего. Нет, не богатства, не славы, как утверждали его враги. Я считаю — даже не искупления своего греха. Скорее всего, он сражался с судьбой или с небесами, с той губительной гениальностью, которая сводила на нет все его усилия и приносила разрушения и зло всем, кому он желал лишь успеха.

   — Простишь ли ты меня когда-нибудь за то, что я спас тебя, Поммо?

Взгляд мой упал на фибулу, которая скрепляла его плащ на плече. Это был «волчий зуб», знак отличия за Потидею. Я вдруг пережил тот момент, называемый спартанцами «призраком», когда человек вновь погружается в событие, случившееся давно.

   — Почему ты спас меня, а не моего брата? — услышал я свой голос.

   — Твой брат не приехал бы в Спарту.

Это было произнесено без злобы. Простая констатация факта, ясная и правдивая.

   — А почему я здесь?

   — Мне нужен рядом человек, прошедший через те же ворота, что и я.

Эта фраза была точным повторением той, которую я слышал в моём лихорадочном сне. Неужели я рассказывал ему об этом? Но зачем?

   — И что же это за ворота? Куда они ведут — в ад?

Он не ответил. Сразу сделавшись ироничным, но сохраняя на лице печальное выражение, он протянул руку к фибуле и расстегнул её. На ней была надпись «За храбрость». Он приколол её к моему плащу.

   — Есть ещё одна причина, по которой я отсрочил твою смерть.

За горой Парной посветлело небо. Он повернулся в ту сторону. Я ждал.

   — Когда меня будут убивать, я хочу, чтобы это сделал человек, который ненавидит меня по-настоящему. — Он обернулся и посмотрел мне прямо в глаза. — Ты подсчитал, сколько продолжалась эта война, Поммо? Мы были детьми, когда она началась. А те, кто родился в тот день, сейчас уже взрослые люди.

И спросил, не надоела ли мне война.

   — До смерти надоела.

На противоположной стороне поля видно было, как илоты-уборщики отправляются на работу.

   — Скоро тебя позовёт Лисандр. Ты должен выполнить все его инструкции.

   — Почему?

   — Ради меня.