— На чём он остановился? — спросила она, имея в виду его рассказ.

Я сказал, что он говорил про Самос и Эфес. Она мрачно хмыкнула.

   — Многое я отдала бы, чтобы послушать эту байку.

Паренёк принёс хлеб и варёные яйца. Это подкрепило Эвнику. Казалось, её подозрительность и враждебность поуменьшились.

   — Что, если бы я могла отозвать обвинение? — спросила она. — Я переспала бы ради этого с любым. Кроме того, у меня есть деньги на взятку.

Слишком поздно. Дата суда уже назначена.

   — Полемид всё это время знал, да? Он знал, что за обвинением стоишь ты?

Взгляд женщины подтвердил моё предположение.

   — Он не испытывает к тебе ненависти, Эвника, я уверен.

Я обещал приложить все усилия, чтобы помочь ему. Я верил, что это удастся. Но печаль омрачила её лицо. Я был тронут, и мне захотелось её утешить.

   — Можно я задам тебе один вопрос?

   — Да ты только это и делаешь, капитан.

Я спросил о её жизни с Полемидом. Какие моменты в их совместной жизни были самыми лучшими? Когда они были счастливы вместе?

Она поглядела на меня скептически. Я что, издеваюсь?

   — Самое лучшее время для нас было тогда же, когда оно наступило для Афин. Самос и проливы. Когда Алкивиад одерживал свои победы.

Она села, положила руно на колени таким образом, чтобы огонь жаровни согревал одну сторону, а шерсть — другую. Отпила вина и начала рассказывать.

   — На Самосе у нас был дом. Поммо привёз нас из Афин, меня и детей. Это было красивое место, оно называлось Террасы. Дома выходили на улицу — богатые дома. Все мужчины служили на флоте. Это были превосходные дни. Отличные мужчины. Дом стоял на склоне холма, и огород у нас был лесенкой, потому место и называлось Террасы. Мы выращивали арбузы, большие, что твоя голова, и цветы. На печной трубе были ptera из железного дерева, такие крылья, они поворачивались под ветром. Когда дул ветер, в трубах слышалось тихое гудение. Я и сейчас ровно слышу тот звук. Он разрывает мне сердце. Ты никогда не видал так много молодых мамаш. Все женщины были беременны или только что родили. Под ногами повсюду крикуны и ползуны. Хотелось родить как можно больше детей, потому что никто из нас не знал, как долго пробудет с тобою твой мужчина. Они были красивые, капитан, я не говорю о моём Поммо, хотя в то время он находился в самом расцвете. Я говорю обо всех. Такие красивые, такие храбрые. И все раненые. Позор, если ты ни разу не был ещё ранен. Мужчина будет грести даже со сломанной ногой, ослепший от удара, с «морской звездой» от удара копья поперёк живота — ты ведь знаешь это, капитан. У них закон — товарищей подводить нельзя. Раны на голове они называли «головной болью». Я помню совет доктора одному косоглазому с сотрясением мозга: «Сиди». На нашей улице стоял глиняный горшок. Мы клали туда деньги. Кому нужны были монеты, тот брал оттуда, а потом возвращал, когда денежки у него появлялись. Этот горшок можно было оставить на ночь, никто не крал. Если человек умирал, хоронили на те же деньги, из горшка. Не было никаких банд. Все были друзьями. Нам не требовались никакие развлечения. Достаточно того, что мы вместе, с такими людьми. Никто не жульничал, ничего не присваивал. У нас было всё, что нужно человеку, — молодость и победы. Корабли, наши мужчины, Алкивиад. Разве этого мало, капитан? Разве это недостаточно хорошо?

Эвника очистила яблоко и бросила кожуру в огонь. Кожура зашипела.

   — Но только не для Полемида из Ахарн. Не для него. Он нашёл себе другую женщину. Он рассказывал тебе? Не проститутку. Благородную девушку. Правильно. Он женился на ней, а мне прислал кучу денег, чтобы я не помешала их свадьбе. Что ты на это скажешь? Он будет мне платить, видите ли, как будто этим всё решается. Мальчик и девочка, его дети. Он бросает их, даже не сказав «прощай». Он собирается стать господином, землевладельцем, как его отец. Смех да и только! Он пытался работать на земле, когда, жил со мной, и не мог отличить свиной навоз от свиной сосиски. И теперь он мне заявляет, что это, мол, его мечта. И что на сей раз он заставит землю приносить доход. Ради него я убила топором одного человека. Он рассказывал тебе об этом, капитан? В Эритрее. Разрубила башку этому сукиному сыну. Он наклюкался и стал приставать к Поммо. Сейчас бы я этого не сделала.

Она замолчала и долго сидела неподвижно. Одной рукой она прижала яблоко к щеке, а другой обхватила себя, словно ребёнка.

   — Зачем я всё это вспоминаю? Эта женщина, его жена, под землёй, и скоро он присоединится к ней. Они убьют его за Алкивиада, и на сей раз ему не вывернуться.

Я спросил, любила ли она Полемида.

   — Я всех люблю, капитан. Не могу не любить.

Час был поздний. Ясно, что Эвника устала не меньше моего. Я заверил её, что поговорю с Полемидом о его сыне и сделаю всё, что смогу, чтобы устроить её встречу с ним. Я напомнил о плате, которую она так и не взяла, и предложил удвоить её. Уверена ли она, что хочет выйти на улицу в такой час? Я могу приказать приготовить для неё комнату. Она поблагодарила, но отказалась. Она не хочет, чтобы беспокоились те, у кого она остановилась. У ворот я дал ей провожатого с факелом и не смог удержаться от вопроса:

   — Ты можешь что-нибудь сказать мне об Алкивиаде? Какое впечатление производил он на тебя — не как стратег или исторический деятель, но как мужчина?

Она с улыбкой повернулась.

   — Мы, женщины, тоже жаждем славы, капитан, как и вы, мужчины. Но в чём источник нашего величия? Не в том, что мы побеждаем других мужчин, но в том, что мы их рожаем.

Я сказал, что хотел бы понять спартанскую царицу Тимею, которая не только допустила, чтобы её соблазнили, но даже похвалялась своей неверностью.

Эвника не видела в этом ничего непонятного.

   — Нет в мире женщины, будь то Тимея спартанская или сама Елена, которая могла бы стоять перед этим человеком и не слышать повеления богов, исходящего из её лона. Каких детей дало бы мне его семя! Каких детей!

Женщина завернулась в плащ, подняла капюшон, постояла немного и обернулась.

   — Ты действительно хочешь знать о Поммо?

Я серьёзно уверил её в этом.

   — В юности его сердце разрывалось дважды, — проговорила она, глядя мимо меня. — Его сестра и его жена. Когда чума забрала их, он похоронил их кости, но не память о них. Какая женщина могла состязаться с ними, капитан?

Даже она, Эвника, не могла поспорить с мёртвыми.

   — Вот он какой. И ещё Афины. Чума и война лишили сыновей Афин надежды. И тебя тоже, если только я правильно читаю по твоим глазам.

Я был поражён её правотой.

   — Если тебе что-нибудь понадобится, приходи, не стесняйся. Я сделаю всё, что смогу.

Она накинула капюшон на голову и хотела уже уйти.

   — А Алкивиад дал им надежду, не так ли, капитан? Они чувствовали это своим нутром, как мы, женщины, глядя теперь на все его ошибки и преступления. В нём ощущался Эрот. Он сам был Эрот, бог любви. Ничто меньшее не могло завоевать город и переделать его заново.

Уже наступила осень, — возобновил рассказ Полемид, — когда Теламон и я достигли Милета, пройдя через Аспенд и по Прибрежной дороге через Карию. Теперь я считал дни по-другому. У меня был иной календарь. Счисление времени велось не днями, а сроком Авроры до родов. Она должна родить через сорок три дня, согласно зарубкам на древке моего копья. Я предупредил моего товарища, чтобы он не очень рассчитывал на меня. Когда настанет час, я буду на Самосе, рядом с ней.