О тех, кто шлёт нам проклятия, скажу лишь одно: их там не было. Их там не было, они не ощущали того ужаса, который охватил нас, когда луна спрятала свой лик и лишила нас своего благословения. Я считаю себя довольно практичным человеком. И всё же я тоже сильно перепугался, когда стоял на посту и глазел в небо. Это небесное знамение обезоружило меня, лишило мужества.

Со времени Эпипол наши потери составили девять тысяч. В панике многие падали с утёса. В тот первый рассвет я отправился вместе с Лионом искать нашего кузена. Многие, кто спускался с высот, заблудились в поисках нашего лагеря. Теперь, с первыми лучами солнца, орды сиракузцев превращали их в фарш. У подножия утёса мёртвые и умирающие покрыли своими телами пространство в несколько акров. Всё это были наши. Некоторые свалились в панике, когда у края обрыва скапливались тысячи бегущих и каждый, спеша спастись, толкал другого. Многие в отчаянии сами прыгали вниз, сорвав с себя доспехи и положившись на судьбу. Теперь на вершине утёса собрались отличившиеся из числа противника. Они кричали, издеваясь:

   — Что же вы, афиняне, такие умные и не умеете летать?

   — Смотрите! — похвалялся враг, швыряя вниз отрезанные руки, ноги, даже головы. — Только так вы покинете Сицилию!

В лагере нас ждал Теламон. Он отыскал Симона. Тот был жив и не ранен, скорее, болен. Я упал, где стоял, и проспал весь день. Из наших шестнадцати моряков осталось четверо. Требовалось пять взводов, чтобы составить хотя бы один. Весь день я провёл возле «Пандоры» — писал письма вдовам. Носовая часть нашего корабля полностью сгнила. Корабль, накренившись, лежал в ожидании брёвен для починки. Этот участок солдаты называли Собачий Берег. Лагерь превратился в одну растянувшуюся грязную яму, ужасно вонючую. Наши палатки были поставлены прямо на болоте, куда загнали нас войска Гилиппа. Пятьдесят тысяч в луже, которая не шире рыночной площади в Афинах. При каждом шаге ноги утопают в жиже. Я спал на двери, положенной прямо на грязь. Эту кровать я делил с Лионом и Занозой по очереди, как вахту на корабле. Люди называли эти койки «плотами». Свой плот следовало стеречь, иначе его украдут.

Иностранные моряки начали убегать. Удержать их было невозможно. Они просто дожидались темноты и исчезали. Некоторые даже прихватывали с собой вёсла. Снабжение продовольствием прекратилось, отходы не убирали. Не было оружейников, поваров, врачей. Дважды за десять дней перебранки превращались в бунт. Единственное, что было у войск, — это деньги. Но что на них можно было купить? Ни сухого куска ткани, чтобы преклонить голову, ни чистого дёрна, чтобы хорошенько очистить кишечник. Нельзя купить воды — враг перегородил ручьи, которые питали территорию лагеря, отравил единственный родник. Сотни заболели. Больничные палатки были переполнены, и число их росло. В этих адских миазмах раненым на Эпиполах становилось всё хуже.

В ходу было словечко akation — «поднять малый парус». Ты это понимаешь, Ясон. Это передний парус триремы, единственный, который поднимают в сражении, когда вопрос стоит о жизни и смерти и надо убегать. Никто не хотел поднимать малый парус. Эпиполы настроили Демосфена против экспедиции. В его глазах Сицилия была трясиной. Мы должны вывести наших парней из этого болота или, если не удастся, по крайней мере удалиться в ту часть острова, где можно заполучить продовольствие и надлежащим образом ухаживать за больными и ранеными. Никий наконец принял решение. Он отказывался отступить без приказа афинского Народного собрания.

Однажды вечером я ужинал с моим двоюродным братом и врачом по имени Паллант. Он происходил из семьи Эвктемонидов из Кефисии. Этот Паллант был родственником Никия и лечил его от болезни почек, которая сильно того мучила. Медик обладал длинным языком. Он выложил всю правду.

— Если Никий, жаждавший победить, повезёт нас домой, то будет ли благодарен ему народ? Никий знает это, поверьте мне. Те же самые офицеры, что сейчас вопят громче всех и требуют возвращения, оказавшись в Афинах, во всём обвинят его. Надо же им скрыть собственный стыд! Нашему командиру предъявят обвинение в трусости, в измене, в том, что он брал у противника взятки. Речи его обвинителей вдохновят массы, которые начнут требовать его головы — как требовали они головы Алкивиада. Что бы ни говорили, а Никий — человек чести. Он скорее умрёт здесь как солдат, чем позволит забить себя дома, как собаку.

Проходили дни. Армия не двигалась с места.

Гилипп возвратился из поездки по городам Сицилии. Он навербовал вторую армию, более многочисленную, чем первая. Десятитысячный лагерь возник возле Олимпия. Второй, в два раза больше, — на полуострове Ортигия. Противник больше не испытывал перед нами никакого страха. При дневном свете сицилийцы усаживались на скамьи перед нашим ограждением и распевали песни. Они дразнили нас, подзуживали, чтобы мы вышли и сразились с ними.

Наконец Никий понял, что самое мудрое решение — уйти. По лагерю пустили слух: этой ночью армию погрузят на корабли. Все возликовали. Укладывая вещи, люди не чувствовали никаких угрызений совести. Они были сдержанны и чувствовали, что небеса опять к нам стали благосклонны. Смирение и благочестие, проявленные хоть и с опозданием, всё же избавили нас от окончательной гибели, уготованной нам богами. Боги смилостивились, невзирая на все святотатства нашей экспедиции, начиная с изгнания Алкивиада. Люди задавались вопросом: какое умопомешательство заставило нас оторвать от себя этого человека? Мог ли кто-нибудь поверить, что, командуй экспедицией Алкивиад, наша армия оказалась бы в таком положении? Сиракузы пали бы уже два года назад! Армия уже добралась бы до середины италийского «сапога»! Флот добился бы падения Карфагена и напал на Иберию! Но боги этого не хотели — это очевидно. Возможно, небеса покарали нас за гордыню, за то, что мы решились на экспедицию такого масштаба. Или за то, что мы напали на страну, которая ничего против нас не имела. Возможно, бессмертные прогневались на Никия за его удачи или на Алкивиада за его амбиции. Теперь это утратило всякое значение. Важно было только одно: мы возвращаемся домой.

До тех пор, пока не исчезла луна.

Никогда я не видел такой чёрной ночи, как эта. Ночное светило, погруженное в черноту, не излучало света. Нет чернее места, чем беззвёздное море, нет людей, которые так были бы склонны впадать в ужас, как те, кто рискуют своей жизнью. Знамения оказались ужасны. Предсказатели прочитали их. Первая жертва, вторая, третья не были приняты. Провидцы забивали одно животное за другим в поисках благоприятного знака.

Трижды по девять дней флот должен ждать, говорили предзнаменования.

Трижды по девять дней ни один корабль не должен отплыть.

Гилипп ударил на двадцать седьмой день. Он напал на наше заграждение силами в тридцать тысяч человек. Семьдесят шесть его кораблей атаковали наш флот в гавани. Стены выдержали, корабли — нет.

Флагманы нашей эскадры, «Клото», «Лахесис» и «Атропа», затонули. Из двенадцати человек нашего нового экипажа, кроме Лиона и меня, пятеро были убиты, четверо покалечены. Вообще мы потеряли сорок кораблей, включая шестнадцать севших на мель в соляном болоте, где люди Гилиппа зажали наших между волнорезами и уничтожили всех до последнего. Захваченные корабли теперь были направлены против нас. «Ариадну» Эвримедона потеряли возле Даскона. Враг прикрепил труп военачальника к носу корабля и прошёл парадом перед нашим заграждением, клятвенно заверяя, что заставит нас позавидовать мёртвым.

Это было такое же грандиозное поражение, как катастрофа на Эпиполах. Люди не выдержали. Они не могли поверить, что снова разбиты наголову. И было очевидно, что худшее ещё впереди. И случится оно довольно скоро.

Враг воздвигал стену из кораблей в устье гавани. Говорили, что мы будем атаковать их. Всё — или ничего. Верхние стены лагеря мы оставили, была воздвигнута новая, поперечная стена по касательной к берегу. Наша территория представляла собой теперь прямоугольник со стороной меньше мили. Сплошное болото. Шестьдесят тысяч человек, включая девять с половиной тысяч раненых; сто кораблей. Последних рабов из лагеря выгнали, хотя они доказали свою стойкость и умоляли разрешить им остаться. Хлеба оставалось дней на пять. Это только для солдат и раненых.