Последний день Сократа, — заговорил мой дед, — я провёл в его камере вместе с другими. Я очень устал и задремал. Мне приснился сон.

Устав, но желая сохранить ясность ума, чтобы оказать достойную помощь нашему учителю, я ищу по всей тюрьме какую-нибудь нишу, где можно было бы подремать. Мои поиски заводят меня на чердак плотника. Там плашмя лежит колесо, на котором Полемид встретит сегодня свою смерть.

   — Входи, господин, — манит меня плотник, — поспи.

Я ложусь и проваливаюсь в глубокий сон. Но вдруг просыпаюсь рывком и вижу служащих, которые привязывают меня к колесу. Мои запястья и щиколотки закованы в кандалы. Цепь давит мне на горло.

   — Вы взяли не того человека! — кричу я. Но железо сдавливает всё сильнее, крик захлёбывается. — Я не тот человек! Вы не того взяли!

Я проснулся и увидел себя в камере Сократа. Я громко кричал и, наверное, помешал ему. Он уже принял яд, как мне сказали, и, ожидая его действия, лежал на своей подстилке. Учителя окружали те, кто любил его. Лицо его было закрыто тканью. Я извинился за свой крик. Было ясно, что волнение — это последнее, что нужно сейчас нашему учителю. Я ещё раз извинился и поспешил вон из камеры.

Было уже поздно. Когда я появился на Железном дворе, то заметил женщину и мальчика, которые покидали тюрьму. Эвника. Странно, потому что до сих пор Полемид отказывался видеть её. Что-то случилось?

Снова этот парень, Николай, сын Полемида. Он не ушёл, только помог своей матери оставить тюремный двор. Николай подошёл прямо ко мне и взял меня за руку, выражая благодарность от имени отца — за мои старания. Море изменило мальчика. По-прежнему худощавый и длинный, он возмужал. Он поздоровался со мной как равный, так что я смутился. Желая смягчить то, что я считал его горем, я обратился к нему с несколькими словами. Хотя его мать и была причиной этого горя, он должен помнить: её целью было сохранить своего сына, уберечь его, чтобы он не убежал на войну.

Мальчик посмотрел на меня странно.

   — Всё не так, господин. Разве отец не сказал тебе?

Парень настаивал, что причиной всему вовсе не была его мать. Она не подстрекатель обвинения, а лишь его орудие. Этот лжесвидетель Колофон, который предъявил иск отцу, сказал юноша, — марионетка тех, кто нанял Полемида во времена правления Тридцати убить Алкивиада.

   — Эти негодяи, узнав о возвращении отца в Афины, боялись, что станет известно об их преступлениях. Они начали давить на мою мать. Сочли, что она уязвима, раз у неё нет гражданства. Заставили её рассказать подробности того случайного убийства на Самосе несколько лет назад. Так эти жулики заполучили факты и обеспечили смертный приговор моему отцу.

Полемид сознался в убийстве, сказал мне парень, в обмен на гражданство для Эвники и её детей, предоставленное тайно его обвинителями. Очевидно, они обладали властью отнять его. Полемид не хотел говорить мне этого, чтобы я в гневе не захотел выдать всей подноготной — ведь это могло повредить всему делу.

Возле ступенек, ведущих из Железного двора, стоит скамейка. Я больше не мог держаться на ногах. Я сел, парень устроился рядом. Стемнело. Зажгли факелы, вставили их в кольца.

Спустя некоторое время я пришёл в себя. По другую сторону галереи послышался шум. Смотритель о чём-то горячо спорил с Симмием из Фив, близким другом Сократа, которого только что вызвали из камеры. Учитель умер? Я мгновенно вскочил, и мы с мальчиком побежали туда. Теперь к скандалу присоединился привратник. К моему удивлению, спор шёл о лошадях.

   — Может, это ты их нанял, господин, — спорили привратник и смотритель с Симмием, — но ежели их найдут, с нас голову снимут.

Симмий в испуге оттащил меня в сторону.

   — Ради всех богов, Ясон, я свалял дурака.

Он объяснил, что за несколько дней до этого, уверенный, что Сократ согласится бежать, поручил нескольким людям сомнительной репутации нанять лошадей и заплатить охранникам и информаторам за молчание. Всё это он предпринял ещё до того, как Сократ категорически отказался от побега.

   — Ты можешь мне поверить, Ясон? Со всеми этими событиями — у меня всё совершенно вылетело из головы!

   — Не понимаю.

   — Лошади и эскорт! Они здесь! Что мне делать?

Симмий совершенно обезумел. Без сомнений, встревоженный привратник только что вызвал его из камеры Сократа и потребовал немедленных действий. Симмий никак не мог собраться с мыслями. Ему хотелось только одного: немедленно возвратиться к нашему учителю, быть рядом с ним в миг его ухода.

   — Оставь это мне, Симмий.

   — Милостивые боги, Ясон! Ты сможешь это уладить для меня, друг мой?

Есть такие границы, которые человек однажды преступает. Мой подзащитный знал это. Демос отказал в милосердии нашему учителю и Полемиду. А теперь сама судьба назначила нового судью, и этим судьёю оказался я сам. И кто, если не я, новый и милосердный судья, отсрочит исполнение смертного приговора? Кто даст преступнику прощение его греха, когда он сам бросил себе чёрную гальку? Вероятно, небеса сделали меня своим заместителем и через меня решили простить всех. Даже меня самого.

Я повернулся к Николаю.

   — Твой отец сказал, что примирился с тем, что его казнят.

   — Да, господин.

   — Можешь переубедить его?

Мальчик схватил меня за руки.

   — А как же ты, господин?

Он боялся, что информаторы, узнав о моей роли во всей этой истории, подвергнут мою жизнь опасности.

   — Кому нужно заплатить за молчание — тому уже заплатили.

Привратник всё слышал. Теперь он кивком выразил своё согласие.

Я высвободил руки. Парень кинулся к отцу. Куда мне идти — к Полемиду, чтобы попрощаться, или вслед за Симмием, в камеру учителя? Я посмотрел на привратника. Он уже отправил своего помощника связаться с конниками из сопровождения. Те ждали, без сомнения, на соседней тёмной улице. Сейчас им сообщат о некотором изменении планов. Я спросил привратника, не причинит ли это ему неудобства.

   — Лошади есть лошади, — ответил он. — А кто на них сидит — это меня не касается.

Однако он заволновался — как любой, кто видит явное нарушение закона.

   — Тебе лучше уйти.

И, проведя меня через двор, он вывел меня на улицу.

На следующий день тело нашего учителя отдали нам, его ученикам. Мы погребли его в склепе его предков в Алопеке. Не могу сказать, что в тот день я потерял всякий интерес к политике. Любой разумный человек давно утратил надежду на то, что демос способен управлять собой. В течение месяца я покинул город и вместе с женой и дочерьми поселился в поместье на холме, где растут каменные дубы. Здесь я и остался.

В течение тридцати девяти лет, что минули со дня моего двадцатилетия, я отдавал всего себя и свои средства нашему государству. Юность и зрелость я посвятил ему. Своё здоровье я утратил, служа делу Афин. Троих сыновей я пожертвовал родине, а ещё двоих она украла во время гражданских беспорядков. Чума и нужда забрали двух жён, отняв у них непрожитые годы.

Я был триерархом семь раз. Я избирался членом Совета, судьёй, входил в правительство. Я представлял свою страну в составе делегаций на чужбине. Я ставил своё имя под соглашениями о мире и под объявлениями войны. Однажды я предоставил государству кредит от имени всего нашего рода. Пошлина составила одиннадцать талантов — это доход со всех наших земель за двадцать с лишним лет. Я не раскаиваюсь в этом. Во имя своей страны я поступил бы так снова. Я всё ещё считаю себя демократом — хотя, как сказала бы моя жена, твоя бабушка, «удручённым демократом».