— Но ведь он предал Алкивиада!

Синяк пожал плечами.

   — А кто не предавал?

Тем же вечером, дома — вероятно, под впечатлением просьбы Полемида забрать его сундучок, — я забрался на чердак в поисках моего. До сего дня моряки помечают свои сундуки памятными датами, вырезают на досочках названия своих кораблей, а рядом с именем корабля прибивают монету той области, где довелось служить. Я отнёс мой сундучок в библиотеку. Когда на следующий день рабочий доставил сундучок Полемида, я не нашёл лучшего места для него, как рядом с моим.

Какие же мы разные, этот убийца и я. Мы оба служили стране, мы участвовали в войне, которая длилась трижды по девять лет. Но кто заметит эту разницу, посмотрев на наше солдатское имущество?

Я открыл сундучок. Сразу повеяло запахами давних кампаний, вспомнились их участники. Всё в прошлом. Я сел, охваченный воспоминаниями, слёзы потекли из моих глаз. Я плакал по тем товарищам, над которыми спустилась вечная ночь, и по этим двум, по философу и убийце, которым скоро предстояло пройти по тому же тёмному пути.

Жена моя, твоя бабушка, в тот момент случайно проходила мимо и, застав своего мужа в таком состоянии, приблизилась и в доброте душевной спросила, в чём дело. Я сказал ей, что принял решение.

Клянусь всеми богами, я приложу все силы к тому, чтобы Полемида оправдали, и приму все меры в пределах закона, чтобы увидеть его свободным.

В Олимпийских играх, последовавших за битвой при Мантинее, — возобновил рассказ Полемид, — колесничие Алкивиада трижды заняли первое место в состязаниях квадриг. Ни Троянская победа, ни появление самого Аполлона в крылатой колеснице не могли бы вызвать большую сенсацию. Дважды сто тысяч зрителей обежали ипподром. Помнишь ту победную оду, которую сочинил Еврипид? «Сын Клиния, воспою тебя...» Как там дальше?

Я пропустил эти скачки. Наш «курятник» слишком поздно прибыл, переправившись из Навпакта. Мы слышали, что Алкивиад появился со своими колесничими на большом пиру в его честь, устроенном городом Византий, чью цитадель он впоследствии — не пройдёт и десяти лет — возьмёт штурмом. Агис, спартанский царь, был там со своими сорока всадниками. Толпа не позволила ему даже взглянуть на возниц Алкивиада. Эфес, Хиос, Лесбос и Самофракия воздвигли в его честь павильоны. Самосцы отправили баржу, на которой девственницы воспевали ему гимны. Баржа села на мель, и туда отправились победители-борцы, в гирляндах и венках, чтобы спасти девушек. Помнится, река была глубиною с ладонь.

Сицилиец Эксинет получил венок в гонках на стадион (двести ярдов). Никто даже мысли не допускал, что он может победить. Толпа смотрела только на Алкивиада. Ну, если не на него, то на его лошадей. Люди дрались за их дерьмо. Это правда. Я сам видел. Не успевала одна из этих чемпионок задрать хвост, как тут же полдюжины бросались и подставляли под хвосты свои шапки, словно лошадиная задница была фонтаном, извергающим куски золота. Они уносили отпечатки копыт, вырезав их из песка и поместив в ящики. Никогда я не видел столько пьяных и сам никогда не был так пьян. Размах публичного блуда был поразительным, однако я в нём не участвовал.

Что касается Алкивиада, к нему было не подступиться и на дальность полёта стрелы. В возрасте тридцати четырёх лет он допрыгнул до небес — чемпион чемпионов, главная знаменитость Греции, Македонии, Фракии, Сицилии и Италии. Это делало его самым известным человеком Ойкумены, за исключением Персии.

Сами Игры были в широком смысле эпохальными. Предыдущая Олимпиада, как мне помнится, была той, на которую не допустили спартанцев — из-за их распри с элейскими жрецами Зевса. Без лакедемонян каждый венец словно бы потерял свой блеск. Теперь же они участвовали. Борец Полидор, пятиборец Сфенелид, две квадриги, ни одна из которых раньше не терпела поражений — разве что друг от друга. Мантинея восстановила свою честь. Миф о них ожил, как сказал бы Алкивиад, и они торжествовали.

Для меня присутствие спартанцев имело ещё более важное значение. Казалось, куда бы я ни повернулся, всюду наталкивался на моих бывших товарищей по обучению или офицеров, которые нас учили. Возле павильона победителей я прошёл мимо Фебида, давнего моего командира, и его брата Гилиппа — того самого, который позднее нанесёт Афинам такое безжалостное поражение у Сиракуз. Я встретил и Эндия, своего друга детства и, как кто-то говорил, любовника Алкивиада. Он был кавалерийским командиром, метил на следующий год в эфоры.

В толпе бродило немало таких, как я, одетых не в цвета своего народа, а в выделанную кожу экспатриата, человека, покинувшего свою родину, «щита»-наёмника. Сезоны сменялись так незаметно, что человек не примечал в себе никаких перемен, покуда не встречал товарища и не видел, как тот изменился за эти годы. Вот Алкей, деливший палатку с Сократом, весёлый актёр с Аспазии-Три. Теперь он был тренером. Его подопечный Панд ион в то утро разбился, привязав себя к камню, потому что предпочёл смерть второму месту. Пандион из Ахарн, который когда-то стоял рядом с моим братом и давал клятву эфеба, свободнорождённого юноши, обучающегося военному делу. Казалось, с тех пор прошло всего одно лето. Так это было. Каждый встречал своих товарищей юности. В последний раз мы виделись, когда были безусыми юнцами. Как же оказалось, что в бороде этого друга уже седина, а руки и ноги в шрамах? На вопросы о сестре или матери, жене или ребёнке мы получали один и тот же безмолвный ответ. Вскоре мы перестали задавать вопросы. Просто смотрели друг другу в глаза и видели в них, как в зеркале, собственные потери.

На рассвете третьего дня Эвника разбудила меня в нашем бивуаке на берегу реки Алфей.

   — Вставай, соня! Постарайся выглядеть прилично.

На берегу стоял Лион. Я не видел его со времён Мантинеи. Прошло уже два лета. Я не ответил ни на одно из его писем, которые носил в своём мешке.

Он был нарядный, приглаженный — преуспевающий мирный человек. Я с удовольствием обнял его. Мой брат больше не был безрассудным пареньком, что сбежал из дома в Потидею. Нет, то был столп общества тридцати лет от роду, его детям уже пошёл второй десяток. Он стал хозяином отцовского поместья. Он направлялся в город и отругал меня за то, что я до сих пор остаюсь в солдатах.

   — Хорошие деньги платят, — защищался я.

   — Тогда угости меня обедом.

Мы рассмеялись.

   — Ведь у тебя за душой нет ни обола, так?

Он сообщил, что тётя Дафна заболела. Знаю ли я, что я до сих пор для неё золотой мальчик?

   — Она беспокоится о тебе, брат. Я тоже.

Он хотел, чтобы я вместе с ним вернулся домой и работал на земле. Он разделит всё имущество между нами поровну.

   — Хозяйство большое, мне одному не справиться, Поммо. Но вместе мы добьёмся, чтобы оно приносило доход.

Мы провели с ним весь день. До последнего мгновения ни один из нас не мог заговорить о том, что переполняло наши сердца.

   — Ты похоронил их?

Я имел в виду останки моей жены и ребёнка, отца и Мери. Они должны были лежать в Ахарнах.

   — Ты старший, Поммо. Ты знаешь, что сделать это должен ты.

При этих словах улетучилась вся моя радость от Игр. Я должен вернуться домой. На следующий день я собрал вещи, чтобы уехать. Это вызвало у Эвники яростный протест. Она кричала, что всегда знала: настанет день, я стану господином и брошу её. Ненавижу такие сцены с женщинами. Мешок был уже у меня за плечами, когда в нашем лагере появился тяжеловооружённый всадник-спартанец. Он искал меня. Это был человек Эндия, звали его Длинная Рука — он хорошо бросал топор. Ему было поручено передать мне приглашение от Эндия на ужин. Приглашение касалось также моих товарищей по палатке и наших женщин.