В те дни, как тебе известно, Ясон, — возобновил рассказ Полемид, — почти не существовало курсов обучения медицине. Человек мог просто назвать себя врачом и предложить свои услуги. Чаще всего оказывалось, что этот человек действительно способен лечить болезни. Так вышло и с моим отцом. У него был дар. Заболевшие друзья посылали за ним, и он лечил их.

За годы хозяйствования на земле мой отец изучил многие травы. Он знал, как ставить припарки и очищать желудок, умел накладывать шины, делать перевязки; он изучил даже хирургию, не говоря уж о средствах ветеринарии, которые необходимы каждому хозяину, если он хочет, чтобы скот был крепким и здоровым. Но куда больший эффект производило само его общение с больными. Одно только его присутствие заставляло больного чувствовать себя лучше. Мой отец чтил богов. Вера его была простой и бесхитростной. Он просто верил. А его друзья верили в него. И это срабатывало. Вскоре и друзья его друзей начали призывать его на помощь. Таким образом Николай из Ахарны, лишённый доходов от своего поместья, оказался способным поддерживать своё новое хозяйство в городе. Он скинул сапоги землевладельца и занялся врачебной практикой.

С приходом чумы услуги моего отца оказались востребованными. Сестра моя Мери взяла на себя роль помощницы, сопровождая его во время обходов больных. В то время я тоже находился в городе. Я женился, у меня уже был маленький сын. Часто я уходил вместе с отцом и сестрой, скорее чтобы охранять их в глухих уголках Афин, куда их звали, чем помогать им в оказании медицинской помощи.

Я ненавидел больных. Я боялся их. Я не мог не чувствовать, что они сами навлекли на себя несчастье некими противоправными действиями, тайными для смертных, но явными для богов. Кроме того, я очень боялся заразиться. Я ужасался смелости отца и сестры, когда те входили в жилища обречённых. Помню одну полночь, когда нас позвали в трущобы, огромный улей из палаток и лачуг, сплетённых из лозы, где не знали о вентиляции. Зловоние от умирающих задерживалось внизу, оказывая пагубное воздействие на окружающих. Вонь, казалось, достигала небес. В то время процветало поклонение Тесею — культ, рождённый улицей. Узкая улочка была изуродована малиновыми бычьими рогами. На каждой стене было написано: «Он грядёт». Жилище кишело переселенцами, стариками и детьми, иностранцами, которые приехали в Афины в пору изобилия города. Теперь, в годину бедствия, они остались здесь в безвыходном положении и мёрли, как мухи. Всё золото Персии не могло бы заставить меня войти в этот ад. А они, отец и сестра, — вошли, вооружённые лишь кожаным мешком с травами и несколькими медицинскими инструментами, в данном случае бесполезными, — стетоскопом, ланцетом, зеркалом.

Я покажу тебе кое-что, Ясон. Это записки моего отца. Я хранил их все эти годы.

«Женщина, 30, лихорадка, тошнота, спазмы кишечника. Назначения: наперстянка и валериана, слабительное — стрихнин в вине. Прогноз: плохой.

Младенец, 6 месяцев, лихорадка, спазмы кишечника. Назначения: чай из ивовой коры, вяжущее из окопника и черемицы в свечке из пчелиного воска. Прогноз: плохой».

На полях отец помечал плату. В кружочках — уплачено. Можно найти двадцать-тридцать случаев без такой отметки. Смотрим дальше. Прошли месяцы, записи теперь совсем краткие:

«Мужчина, 50. Чума. Смерть.

Ребёнок, 2. Чума. Смерть...»

Мне было тогда двадцать три года. Я не был готов умереть и не мог стоять без дела рядом, пока те, кого я любил, умирают. Но что можно было сделать? Беспомощность терзает. Отец моей матери покончил с собой. Он не был болен чумой. Просто глава рода не мог вынести того, что он переживёт ещё поколение тех, кого любил. Мы с отцом вывезли его тело в детской коляске в наш склеп за городом через ворота, которые раньше назывались «Львиное сердце», а теперь — «Ворота слёз». Полсотни сопровождающих шли за нами, процессия растянулась до храма Покровителей Кастора и Полидевка. Завершив сезонный разбой, спартанцы ушли, оставив лишь нерегулярный конный патруль. Один такой патруль сопровождал нас но дороге на Ахарны. Их командир призывал нас к благоразумию и спокойствию.

— Это не война, — воскликнул он. Сердце этого воина возмущалось тем, что чума не щадила ни детей, ни женщин. — Это ад!

Что касается меня, то я никогда не был свидетелем той «благородной войны», которую столь красноречиво расписывают соотечественники этого офицера — мои учителя. В Этолии мы сжигали деревни, отравляли колодцы. В Акарнании мы вырезали овец, не оставляя их даже для того, чтобы можно было снять с них шкуру или состричь шерсть. Мы перерезали им горло и бросали в море. Единственное настоящее сражение, свидетелем которого я стал, произошло у Митилены, под командованием Лахета, талантливейшего афинского полководца на суше и на море. Он уступал разве что спартанцу Брасиду и Алкивиаду.

Алкивиад завоевал свою вторую награду за мужество, совершив набег на спартанскую гавань в приморском городе Гифее, а затем возле Делия — города на южном побережье Беотии. Он спас жизнь Сократу, своему учителю. К тому времени он уже первый раз принял участие в гонках на колесницах в Олимпии, но его возница упал с колесницы и не пришёл к финишу.

В те дни Алкивиада я не видел. Чума не пощадила его близких. Помимо Перикла, он потерял свою мать Дейномаху, малышку-дочь от законной жены Гиппарет и обоих сыновей от своей любовницы Клеонис, которая вскоре после того умерла и сама. Погибли от чумы его двоюродные братья, сыновья Перикла Парал и Ксантипп, а также Амикла, няня-спартанка, сохранившая преданность этой семье, несмотря на то что соотечественники призывали её домой.

Вне домашних стен нас ожидала война. Внутри стен свирепствовала чума. А теперь возникла третья беда — наши собственные сограждане, доведённые до отчаяния. Первыми не выдержали бедные. Движимые нуждой, они принялись грабить дома людей среднего достатка. Туда легко было проникнуть из-за отсутствия сторожей и управляющих. Ушли все, кроме самых надёжных; а эти и сами совершали преступления, чтобы заплатить врачу или владельцу похоронного бюро. Что толку в деньгах, если ты всё равно умрёшь и не сможешь их потратить? Господин умирал, завещая состояние сыновьям. А те, предчувствуя собственную скорую кончину, старались промотать наследство как можно быстрее, подстрекаемые всякими паразитами, охотниками пожить за чужой счёт. Ты видел всё это, Ясон. Болезнь уносит у человека жену и детей. Лишённый всякой надежды, он поджигает своё жилище, а потом медлит в оцепенении и признается в содеянном, когда пламя уже охватило дома соседей. Недалеко от Леокория я видел, как человека разорвали за такое преступление на куски. А другие поджигали дома просто по злобе. С наступлением темноты смотреть на пожары стало развлечением.

В то время мой брат воевал в пехоте под командованием Никия в Мегаре, к западу от Афин. Он был одним из тех, кто доставлял донесения. Много раз уговаривал он меня покинуть город. Записаться на флот или ещё куда-нибудь, лишь бы уйти из этого преддверия ада. Его жена Теоноя не выдержала — отправила детей к своим родственникам на север. Моя жена и ребёнок всё ещё оставались в Афинах.

   — Они уже умерли, — горячо убеждал меня Лион. — Лежат в могиле. И отец, и Мери. И мы тоже умрём, если проявим безумие и останемся здесь.

Это было в тот вечер, когда мы с ним пили наедине, не ради удовольствия, а просто чтобы напиться до бесчувствия.

   — Послушай меня, брат. Ты же не из тех набожных дураков, которые считают это бедствие проклятием небес! Ты — солдат. Ты знаешь, что в болоте не ставят лагерь и из отхожего места не пьют. Посмотри вокруг! Нас загнали, как крыс, по десять человек в помещение для двоих. Самый воздух, которым мы дышим, грязен, как в камере смертника.