Мой товарищ, молодой Перикл, тревожась за своего родственника, однажды утром отправился искать его.

Было ещё рано. Стоял тот час, когда тени не успели стать короткими, а рыночные продавцы не установили свои прилавки. Мы — Орестид и я — увидели его в гимнасии Ликея. Площадь была пустынна. Алкивиад беседовал с Сократом. Их едва можно было различить в утренней дымке под платаном, растущим у подножия холма, над фонтаном. Оба были так поглощены разговором, что мы отошли в сторону, не желая мешать.

Алкивиад стоял перед философом, пристыженный. Я никогда не видел его таким — кающимся, с поникшей головой. Слёзы струились по его лицу. Рука Сократа лежала на плече молодого человека. Он что-то говорил — тихо, но решительно. Алкивиад вдруг преклонил колени и спрятал лицо в складках одежды учителя. Даже издалека мы с товарищем видели, как его плечи сотрясаются от рыданий. Мы сразу же отошли, не желая, чтобы нас заметили.

Несмотря на настойчивое требование немедленного суда, враги Алкивиада постарались сделать так, чтобы заседание было отложено. Они знали, что, если позволить Алкивиаду говорить перед присяжными, тот быстро склонит народ на свою сторону. Недруги желали, чтобы Алкивиад со своим флотом ушёл в море. Им хотелось судить его в его отсутствие, когда он ничего не сможет сказать в свою защиту.

На протяжении всего этого тяжёлого испытания Алкивиад не переставал следить за собой и за флотом. Каждый день он занимался гимнастикой. Однажды утром я находился в экспедиционной конторе, временно расположенной в доке на складах. Туда явился Алкивиад. Они с тренером пришли прямо из гимнасия, их тела были покрыты потом и пылью после занятий кулачным боем в палестре. Алкивиад был явно раздосадован.

   — Чего ещё хотят от меня люди? Я отдал городу всё, что у меня было, я выложил всё моё состояние, до последнего обола, а они теперь порочат память моего отца!

Он хотел, чтобы скорее состоялся суд. Пусть демос, народ, осудит его сейчас, а когда он, Алкивиад, будет мёртв, — пусть осознает собственную глупость.

   — Я больше не могу выносить этого!

Его спутанные волосы, были мокры от пота. Он расхаживал взад-вперёд, босой, с голой грудью, похожий на Ахилла в палатке перед Троей в ярости от вероломства Агамемнона. Он метался, как зверь в клетке. Наконец он задел плечом стопку глиняной посуды, и несколько плошек упало на пол.

   — Пусть меня обвинят и в этом!

Желая отвлечь Алкивиада менее печальным делом, служащий представил ему несколько документов адмиралтейства, требующих одобрения. Однако вид этих документов, подтверждающих готовность флота к отплытию, только усилил его отчаяние.

   — Кто виноват во всём этом? — Он провёл пальцами по волосам. — Никто, кроме меня. Я один.

Несколько капитанов ввалились через главный вход со стороны причала. Теперь они окружили Алкивиада, заверяя его в своей преданности. Слёзы выступили у него на глазах. В какой-то момент показалось, что он не выдержит. Но, увидев на лицах своих товарищей смятение, Алкивиад вдруг обнаружил в этом нечто забавное — и засмеялся.

   — Выше голову, друзья мои! Наши враги лишь укололи меня пером. Я истекаю чернилами, но не кровью.

Он быстро вышел на пристань в сопровождении офицеров и прямо с настила нырнул в воду. Раздались одобрительные возгласы. Протянулись руки, ему помогли забраться обратно на пирс. Кто-то накинул плащ ему на плечи. Люди снова окружили Алкивиада.

   — К демонам этих шакалов! — воскликнул капитан по имени Эврилох. — Пусть море смоет их ложь с наших спин!

Другой триерарх, Патрокл, горячо поддержал своего товарища.

   — Забудь ты об этом суде, — убеждал он Алкивиада, — займись лучше флотом. Ничто так не унимает боль, как победа.

Алкивиад выпрямился. В имени этого человека звучал особенный резонанс. Он напоминал о славном товарище Ахилла.

   — Патрокл, друг мой, не является ли твоё имя знамением? Не будет ли мой гнев, как гнев Ахилла, причиной нашей смерти?

На недолгое время повисла напряжённая тишина. Потом все как один воскликнули:

   — Сицилия!

Алкивиад оглядел их.

   — Итак, в путь, братья, а враги пусть остаются?

   — Сицилия! — ещё более дружно повторили его товарищи.

За плечами Алкивиада в ожидании стояли корабли — на стапелях или якорях, линия за линией; они заполняли всю гавань, а он, чья воля призвала к жизни эту армаду, стоял серьёзный, взвешивая в душе своё решение, к которому необходимость и судьба принудили его и Афины.

   — Сицилия! — кричали офицеры снова и снова. — Сицилия!

Книга четвёртая

СИЦИЛИЯ

До Сицилии, — возобновил свой рассказ Полемид, — я никогда не сражался на море. Я не знал, как должен сражаться моряк. Я ничего не знал о приёмах морского боя. Никогда не метал копьё с колена, не бегал по палубе триремы так, чтобы мой вес и вес моих товарищей наклоняли таранное судно и оно могло нанести смертельный удар по противнику ниже ватерлинии.

Здесь, в тюрьме, мне постоянно снится один и тот же кошмар. Во сне я опять на Сицилии, в Большой гавани Сиракуз. Из ста сорока четырёх наших военных кораблей, объединённых флотов Афин и Корсики, осталось менее пятидесяти способных сражаться. Эти корабли направляются к прибрежной полосе ниже Олимпия, храма Юпитера Олимпийского, и укрываются за частоколом береговых скал. К нам приближаются боевые корабли Сиракуз и Коринфа. Моряки крушат топорами башни, несущие тяжеловесные массивные «дельфины» для тарана. Мы барахтаемся в воде. Их лучники мечут в нас стрелы с металлическими наконечниками.

А в гавани горят и тонут наши корабли. На берегу поджидает вражеская пехота. На скалах — там, где нахожусь я, — враг. Таран — откат. Таран — откат. Эти сыновья шлюх хороши в бою. Даже после десяти часов непрерывного сражения их клинки жалят одновременно. Меня отбрасывает отливная волна. Поверхность воды вся покрыта стрелами, дротиками, сломанными вёслами. Силы мои иссякают. Мимо проплывает корабль. Я иду ко дну — и в ужасе просыпаюсь.

Как правило, в определённые моменты сражения — как вообще в минуты величайшей опасности — на обычную реальность как бы наслаивается некое призрачное состояние, в котором кажется, будто события разворачиваются нарочито медленно, как бы лениво, а сам ты стоишь в стороне, словно наблюдая за собственной гибелью. На всё ты смотришь с удивлением, ясно осознавая не только опасность, но и красоту происходящего. Ты обострённо воспринимаешь такие тонкости, как игра света на воде, даже если эта вода окрашена кровью дорогих тебе товарищей или твоей собственной. Ты даже можешь сказать себе: «Я сейчас умру» — и принять это спокойно.

Моего брата восхищало это явление смещения реальности. Стержнем этого явления, как он считал, был страх. Страх настолько всепоглощающий, что он вынимал душу из человека — как это делает Смерть. В такие моменты, полагал Лион, мы действительно мертвы. Душа покидает тело, но она должна вернуться и вновь вселиться в человека. Иногда, говорил Лион, душа не хочет возвращаться. Ей лучше там, куда она ушла. Это было безумие битвы, mania maches.

По мнению Лиона, амбиции тоже могут вынуть из человека душу, равно как и страстная любовь, жадность, пьянство, увлечение дурманящими веществами. Он был уверен, что определённые формы правления в состоянии лишить души целый народ. Однако я отвлёкся.

Тебе придётся быть ко мне снисходительным, друг мой. Воспоминания о тех днях проходят перед моим мысленным взором, как обломки кораблекрушения, плавающие по свободному морю и не привязанные к мёртвому якорю времени. Вот так и Сицилия — она то стоит, то дрейфует в моих воспоминаниях, не сон, не реальность, но некое третье состояние, вновь пойманное лишь отрывками. Это подобно сражению на воде, когда наблюдаешь за ним сквозь дым.