— Ты действительно убьёшь его, Полемид? — спросил он однажды днём. Это были его первые слова за весь день.

   — А ты?

   — Я благодарю богов за то, что не мне выпало это сделать.

Из всей группы только он и я, казалось, сознавали чудовищность предстоящего. На другой день он опять ехал рядом со мной.

   — Если ты поскачешь вперёд, чтобы предупредить его, я тебя убью.

Я поинтересовался, от чьего имени он грозит: от собственного или же от лица всей Спарты. К моему удивлению, он заплакал.

   — Клянусь богами, какая катастрофа!

И он, в слезах, пришпорил коня.

Есть во Фригии, в округе Мелисса, там, где дорога из Эфеса в Метрополь ведёт на восток, место, называемое Элафобон, Оленья гора. Очень красивое от природы и облагороженное человеком. Участок дороги от деревни Антара, отлично проложенной и ухоженной, — один из самых красивых в мире. Став вечером лагерем на этом месте, я вдруг ясно представил себе, что же мне предстоит сделать. Я не мог совершить это убийство. Этой ночью я убегу, никому ничего не сказав, даже Теламону, чтобы его не посчитали соучастником. А как же мои дети? Что я сделаю с ними? Обреку их на бродяжничество вместе с собой? Но я принял решение и даже начал перекладывать свои вещи из общей кучи на лошадь, когда в долине что-то случилось.

Там горело чьё-то поместье. К нам в ужасе бежали люди. Мы увидели мальчика — самого юного из пяти братьев одриссов. Задыхаясь, он спешился и рассказал нам, что их группа поспешила обратно, с запада на восток, когда снова напала на след своей жертвы. Ночью они обошли наш лагерь, чтобы опередить нас.

— Etoskit Alkibiad! — кричал юноша, показывая на пламя. — Алкивиад взят!

Все вскочили на коней и понеслись галопом — к ужасу животных и нашему тоже, потому что вся земля была утыкана шестами для посадки винограда и изрыта канавками и ямами. Показался дом. Очевидно, братья окружили его в темноте, обложили хворостом и подожгли. Дом горел ярким пламенем. Несомненно, пожар заставил преследуемого вскочить с постели. Он оказался открыт, как на ладони, и преследователи без труда выстрелили в него. Я не переставая терзал пятками бока моей лошади. Мы ворвались на территорию поместья. Алкивиад а не было видно — его закрывала стена палисадника, и мы увидели только братьев. Двое были верхом у ворот. Они пускали зажжённые стрелы. Трое других заняли позиции на стене и за нею. Они метали копья и дротики. Волосы и одежда братьев дымились.

Я въехал во двор первым. Жара стояла невыносимая. Лошадь моя заартачилась и стала крутиться на месте. Я спрыгнул на землю.

Теперь я увидел Алкивиада. Он был голый. У него были только щит и короткий спартанский меч. Спина его обуглилась, щит был утыкан наконечниками копий и стрел. Женщина, Тимандра, лежала распластавшись у его ног. Она покрылась ковром или какой-то тяжёлой одеждой, чтобы защитить от огня.

Когда мы с рёвом влетели во двор, братья одриссы не остановились. Они принялись ещё яростнее метать стрелы и копья, крича на своём дикарском языке, что награда — их, что они убьют любого, кто попробует отнять её у них. Спартанцы и персы быстро их угомонили.

Эндий, Теламон и я бросились к воротам. Первыми были спартанцы. Они схватили женщину и попытались унести её со двора. Она цеплялась за ноги своего любовника, что-то выкрикивая, — мы не слышали что. Теламон и я, прикрывая лица плащами, вбежали следом. Алкивиад повернулся на звук, словно готовый атаковать, но повалился, как падает мертвец, не вытянув руки, чтобы ослабить удар, но прямо лицом вперёд. Со стуком упал щит, а затем на щит рухнул и он, всё ещё держа руку под ремнём. Голова его ударилась о щит, как о камень. Никогда я не видел, чтобы в человеческом теле было так много стрел.

Мы вынесли его из этого ада. Я усадил его, прислонив к дальнему концу стены. Я не сомневался в том, что он мёртв. Наверное, я утратил рассудок. Я не хотел, чтобы эти негодяи увидели свою жертву, валяющуюся в пыли.

Но он был жив и захотел подняться. Он позвал Тимандру с такой болью в голосе, какой я никогда у него не слышал. Она отозвалась так же печально. Эндий нёс её на руках. Алкивиад успокоился, поняв, что она жива. Рука его схватила меня за волосы.

   — Кто это? — крикнул он.

Он ослеп. Пламя наполовину сожгло его лицо. Я назвал себя. Он не расслышал. Я громко крикнул ему в ухо своё имя. Я был в таком отчаянии, какого не выразишь словами. Сзади шумели фракийцы, требуя свою награду. Дом рушился частями. Я снова заорал в ухо Алкивиаду. На этот раз он услышал. Его пальцы впились в меня, как когти грифона.

   — Ещё кто?

Я сказал, что ещё — Эндий и персы. Ужасный стон вырвался из его груди, словно он услышал то, чего ожидал. За ним пришла судьба. Он ухватился за меня ещё крепче.

— Женщина... Её нельзя оставлять в этой стране беззащитной.

Я поклялся, что буду защищать её. Его большой щит — тот самый, что был с ним трижды по девять лет, с первого нашего сражения под теми утёсами, Котлами, — всё ещё защищал его грудь и плечи. Я поставил щит так, чтобы прикрыть его наготу. Он шевельнулся, с усилием выпрямился. Из последних сил он немного отклонил щит, открывая плечи и горло.

   — А теперь, друг мой, — сказал он, — возьми то, за чем пришёл.

Здесь Полемид поднял голову, и взгляды наши встретились. На миг я подумал, что он не сможет продолжать. Да и я не был уверен в том, что хочу этого.

Лисандр говорил об Алкивиаде, что Необходимость в конце концов свалит его. Наверное, это так. И вот теперь моя рука держит тот самый роковой клинок. Я убил не полководца, не государственного деятеля, — не того Алкивиада, который войдёт в историю. Я убил человека, которого многие ненавидели, а многие — любили, и не последним среди них был я. Не стоит подсчитывать его подвиги и преступления. Я почитаю его вот за что: он вёл корабль своей души туда, где соединяются море и небо, и сражался там без страха, как немногие до него, — кроме, может быть, твоего учителя, его первого наставника. Кто сможет опять заплыть так далеко?

Я проклинал себя за то, что совершал во время чумы. Но там, на Оленьей горе, к моему удивлению, я не почувствовал ни горя, ни угрызений совести. Я убил его, но не потому, что мне повелели. Ты понимаешь разницу, друг мой? Я был рукой Алкивиада. С той самой ночи во дни нашей юности на прибрежной полосе во время шторма — до того рокового мгновения, когда нанёс ему последний удар, который он сам призвал. Кто виноват? И я, и он, и Афины, и вся Эллада — все, кто своими руками подготовил наш крах.

Полемид закончил свой рассказ. Достаточно. Больше нечего сказать. Потом, в его рундучке, я обнаружил письмо, написанное рукой Алкивиада. В письме не содержа лось приветствия, оно было составлено с ошибками — это был черновик. Кому адресовалось послание — можно толь ко догадываться. Судя по дате, десятому гекатомбэона, это последнее письмо в его жизни.

«...Мой конец, хотя он наступит от рук незнакомцев, спланирован и оплачен моими соотечественниками. Я для них — то, что они ценят больше всего и меньше всего могут вынести: их собственное подобие, только в худшем варианте. Мои добродетели — честолюбие, дерзость, состязание с небесами, перед которыми я не желаю смиряться, — это их собственные качества, только усиленные. Мои пороки — это и их пороки. У меня нет скромности, терпения, я ненавижу держаться в тени. Они тоже презирают эти качества. Но в то время как моя натура избавила меня от этих качеств, с ними этого не произошло. Тот блеск, к которому призывает их мой пример, вызывает у них и страх, и благоговение; однако последовать моему примеру у них никогда не хватает духа. С тех пор как Афины столкнулись с самим фактом моего существования, у них есть только два выхода: либо последовать моему примеру, либо устранить меня. Когда я уйду, Афины будут плакать по мне. Но я уже никогда не вернусь. Я — последний у Афин. Больше таких, как я, не будет, сколько бы у них ни было командиров на флоте».