– Птица, – прошептал Джбейль. – Символ, данный духами воздуха. Воистину велики древние боги, и воистину ималла Басракан велик пред их лицом.

Басракан небрежно отмахнулся рукой от похвалы.

– Я всего лишь человек, – сказал он. – Теперь ступай! Проследи, чтобы все было исполнено по моему приказу.

Последователь в черном поклонился перед колдуном, и Басракан, как только тот ушел, принялся тереть виски.

Столько на него навалилось. От этого болит голова...

Но есть еще девушка. Показав девушке зло, заключенное в ней, избавив ее от этого зла, он облегчит боль. Он изгонит из нее похоть. С видом аскета, страдающего во имя долга, Басракан пошел назад.

Джинар лежал в темноте на животе и изучал лагерь охотников, мирно отдыхающий на соседнем холме. Темная одежда горца сливалась с тенями на каменистой земле. Лишь тлеющие угли напоминали о кострах; сам же лагерь оставался в темноте, в которой шатры и повозки были лишь смутными очертаниями, и только в большом алом шатре горела лампа. Над острыми пиками гор на севере высоко висела луна, но густые облака пропускали ее свет лишь изредка. Отличная ночь для нападения. Он провел рукой по заплетенной в три косички бороде. Вероятно, древние боги действительно с ними...

Это казалось очевидным все эти дни, когда след охотничьей партии шел прямо, как стрела. Может быть, Огненные глаза притягивают каким-то образом к ималле и истинные боги действуют среди людей даже через заморийскую блудницу? Холодок, будто дуновение ледяного горного воздуха, пробежал по спине Джинара, и волосы на голове зашевелились. Ему показалось, что древние боги ходят по земле прямо у него перед глазами. Сзади зашуршали камни, Джинар вскрикнул от страха.

Рядом с ним на каменистую почву опустился Фаруз.

– Часовые? – спросил наконец Джинар. Он был доволен, что голос его звучал ровно.

Подошедший презрительно фыркнул:

– Их десять. Но они почти спят. Они умрут легко.

– Так много? Такую охрану выставляют солдаты, а не охотники.

– Я говорю тебе, Джинар, они чуть ли не храпят. Глаза их закрыты.

– Двадцать глаз, – вздохнул Джинар. – Достаточно, чтобы заметила одна пара. Если лагерь будет разбужен, нам придется нападать на них сначала снизу...

– Ба! Нам надо было напасть на них тогда, когда мы их только заметили, когда они шли. Или ты все еще боишься бритунийских собак? Их уже давно здесь нет.

Джинар не ответил. Лишь потому, что Шармаль один пошел справлять естественную потребность, увидели его бритунийцы, которые шли, как привидения, по следу охотников из Шадизара. Бритунийцы и заморийцы не очень любили друг друга, это правда, но и те и другие отложат взаимное убийство для того, чтобы омочить свои клинки кровью горцев. Фаруз вклинился бы с горцами между двумя вражескими отрядами – по крайней мере, между сорока бритунийцами и в раза полтора большим числом заморийцев, – думая лишь о том, скольких он сможет убить.

– Если твоя... осторожность приведет нас к неудаче, – проговорил Фаруз, – не надейся защититься от гнева ималлы Басракана, свалив вину на других. Правда станет известна.

Фаруз, решил Джинар, не доживет до того, чтобы вернуться к правоверным ималлы Басракана. Древние боги сами позаботились об этом.

Снова за спиной послышался шорох сапог, но на этот раз Джинар просто посмотрел через плечо, Шармаль, худой молодой человек с жидкой бородкой, заплетенной множеством косичек, сел на корточки рядом с Джинаром и Фарузом.

– Неверные бритунийцы все еще идут на восток, – сказал молодой человек.

– Они не остановились с наступлением темноты? – спросил, нахмурившись, Джинар. Ему никогда не нравилось необычное поведение, а ведь никто не путешествует ночью без веских на то оснований, тем более вблизи Кезанкийских гор.

– Когда я возвращался на закате, – ответил Шармаль, – они все еще скакали на восток. Я... я не хотел пропустить битву.

– Если вообще будет битва, – усмехнулся Фаруз.

Джинар громко скрипнул зубами.

– По коням, – приказал он. – Окружить лагерь и медленно приближаться. Не наносить ударов без моей команды, если только не будет поднята тревога. Понятно, Фаруз? Говоришь ты с жаром. Может ли твоя рука подтвердить эти слова?

Зарычав, Фаруз вскочил на ноги и бросился вниз по склону – туда, где стояла его косматая лошадь.

Джинар, угрюмо улыбаясь, последовал за ним и взобрался в высокое седло. Он осторожно объехал холм, направляясь к лагерю на вершине соседнего холма. Стук неподкованных копыт по камням не беспокоил Джинара, сейчас не беспокоил. Он был убежден, что заморийцы не услышат. С ними древние боги. Он и другие горцы сливались с темнотой. Он разглядел часового, оперевшегося на копье, ничего не замечающего, не видящего еще одной подкрадывающейся тени. Джинар вынул из ножен кривую саблю. Впереди могут идти по земле истинные боги, но здесь также присутствовало что-то еще. Смерть. Он чуял ее. Смерть для многих. Смерть для Фаруза. Улыбнувшись, Джинар ударил пятками в бока лошади, и она бросилась вперед. Часовой успел в ужасе вытаращить глаза; затем кривой клинок, к которому была приложена сила руки Джинара, и вес несущейся лошади, снес голову с плеч. Темноту разорвал крик Джинара:

– Во имя истинных богов, бей их! Не щадить!

С воплями из ночи выскочили горцы, обнажив алчущую крови сталь.

Конан лежал, завернувшись в накидку, под открытым небом, приоткрыв глаза. После такого ее поведения он решил не ходить в шатер, несмотря на призывно горящие лампы, которые светились еще и сейчас. Но разбудили, однако, его не мысли о шелковистой коже, а посторонний шум. Он слышал дыхание ближайшего к нему часового, дыхание слишком спокойное и глубокое для человека на страже. Эти придурки не слушают его советов, подумал он. Они слушают, но не слышат, точнее. На храп часового наслоился другой звук: на склоне зашуршали и покатились камни. На всех склонах холма.

– Кром! – произнес киммериец. Одним движением он сбросил черную накидку, поднялся на ноги и выхватил меч. Он открыл рот, чтобы поднять тревогу, но в данный момент в этом уже не было необходимости.

Следом за влажным ударом стали, погрузившейся в плоть, раздалось: «Во имя истинных богов, бей их! Не щадить!»

В темноте начался хаос: со всех сторон появились орущие горцы, жаждущие крови неверных, а из шатров вылезали охотники и молили своих богов дать им увидеть еще один рассвет.

Огромный киммериец побежал к часовому, дыхание которого он слышал до этого. Разбуженный часовой попытался опустить копье, но, получив по лицу удар саблей, с криком покатился по земле.

– Кром! – взревел Конан.

Горец дернул за поводья и развернул косматую лошадку над повалившимся часовым в сторону огромного человека, вышедшего из темноты.

– Такова воля истинных богов! – проорал горец. Размахивая над тюрбаном окровавленной саблей, он ударил пятками в бока лошадки.

На долю мгновения Конан остановился, расставил ноги так, будто собирался встретить летящую на него лошадь. Вдруг он бросился вперед, пригнувшись под просвистевшим над головой стальным полумесяцем, и вонзил в живот горца меч. Сила удара сбила киммерийца с ног, а горец, казалось, прыгнул через круп лошади и упал на землю.

Поставив ногу на грудь трупа, Конан выдернул свой меч. Некий инстинкт предупредил его, покалывание между лопаток. Он обернулся и увидел другого врага на лошади и кривую саблю, уже приближающуюся к голове. Не оборачиваясь, киммериец уже поднимал свой меч, и его острый, как бритва, клинок полоснул по уже опускавшейся кисти. Рука и сабля полетели, и горец с жалобными криками ускакал в ночь, высоко подняв обрубок руки, из которого бил фонтан крови, будто так он не позволит крови вытечь.

Две повозки уже пылали, как костры, и пламя быстро поглощало пять круглых шатров. Над всем висел шум битвы: звон стали о сталь, крики раненых, стоны умирающих. Вспыхнула еще одна повозка. Огонь отодвигал ночь от сражающихся людей, пляшущих с окровавленными клинками среди тел, усеявших вершину холма. Среди лежащих без движения было больше тех, кто носил кольчугу и остроконечный шлем заморийцев, чем тех, чьи головы были обмотаны тюрбанами.