За исключением отрядов, оставленных в резерве, в сражении были задействованы почти все силы. Несколько стычек происходило на флангах, но исход битвы решался в тугом, кровавом побоище, развернувшемся в центре, где люди свирепо набрасывались друг на друга. От все еще не прекративших гореть смоляных ям валил густой дым, который скрывал происходящее, а с вавилонских стен не переставая сыпался дождь македонских стрел.

Джош уже не мог сказать, как битва будет разворачиваться дальше. В ней теперь ничего не решала тактика, и противостоящим друг другу воинам, возможно, самым великим за все времена, не оставалось ничего иного, кроме как последовать примеру Александра и обнажить свои мечи. Теперь пришло время сражаться или умирать.

Медпункт Байсезы трещал по швам. Другого слова было не придумать.

Она боролась за жизнь македонца, неуклюже лежавшего перед ней без сознания на столе, на который его бросили, как бросают говяжью тушу на прилавок мясника. Он был еще мальчиком, которому нельзя было дать больше семнадцати-восемнадцати лет. На животе у него зияла рана от удара копьем. Она ее вычистила, засунула внутрь тампон, а затем убрала и заштопала, как только могла, ведь руки у нее дрожали от усталости. Но она понимала, что мальчишку убьет инфекция, вызванная грязью, которую занесло острие копья.

Поток тел вокруг нее и не думал спадать. Тех, кого отсеивали сортировочные команды, перестали уносить в тот городской дом, который она определила в качестве морга, а бесцеремонно сбрасывали на землю, где тела накапливались, оставляя кровавые темные пятна на улице Вавилона. Из тех, кого сочли стоящим лечения, лишь горстку штопали и снова отправляли в бой, но большая часть ее пациентов умирала на операционных столах.

«А чего ты ожидала, Байсеза? — спрашивала она саму себя. — Ты не врач. А твой единственный опытный помощник — грек, который когда-то жал руку самому Аристотелю. У тебя нет ни медикаментов, ни оборудования — у тебя вообще все заканчивается, в том числе чистый перевязочный материал и кипяченая вода».

Но она знала, что за этот день сумела спасти несколько жизней.

Это могло оказаться напрасной тратой сил; в любой момент огромная волна монгольских агрессоров могла смести стены города и уничтожить всех, — но в тот момент она искренне и свято не хотела, чтобы этот мальчик с пробитым животом умер. Она порылась в содержимом своей аварийной аптечки двадцать первого века, которую она с тайным стыдом хранила и от всех скрывала. Стараясь, чтобы никто не поймал ее на «горячем», Байсеза сделала мальчику угол стрептомицина в бедро.

Затем она позвала санитаров, чтобы юного воина вынесли, как и всех остальных.

— Следующий!

Коля считал, что монгольская экспансия носила характер патологии. Это была отвратительная спираль положительной обратной связи, рожденная, бесспорно, военным гением Чингисхана и вскормленная чередой легких завоеваний, чума помешательства и разрушения, которая поглотила большую часть мира.

У русских были особые причины презирать память о Чингисхане. Иго держалось более двухсот лет. От таких разросшихся на торговле богатых городов, как Новгород, Рязань и Киев, остались одни кладбища. В те ужасные времена у страны навсегда вырвали сердце.

— Больше такого не произойдет, — прошептал себе Коля, будучи лишенным возможности слышать собственные слова. — Никогда.

Криволапов не сомневался в том, что Кейси и остальные будут сопротивляться монгольской угрозе изо всех сил. Может быть, в прежнем времени монголы нажили себе слишком много врагов и теперь каким-то непостижимым образом расплачиваются за свои прегрешения.

Но он должен был закончить свою игру. Было ли его оружие достаточно мощным? Сработает ли оно вообще? И все же он был уверен в своих навыках обращения с техникой.

Но одно дело — спустить курок, и совсем другое — достичь своей цели. Он наблюдал за Чингисханом. В отличие от Александра, монгол принадлежал к тем полководцам, которые всегда следили за ходом сражений на безопасном отдалении и возвращались в свою юрту под конец дня. В свои шестьдесят лет он, как и полагалось, стал довольно предсказуем.

Мог ли Коля быть уверен, спустя три дня, если не дольше, день ли на улице или ночь? Мог ли он быть уверен в том, что тяжелая поступь, которую он ощущал у себя над головой, на самом деле принадлежала тому, кого он хотел уничтожить? Он сожалел лишь о том, что никогда этого не узнает.

Коля улыбнулся, вспомнив жену, и привел свое устройство в действие. У него не было глаз, чтобы видеть, у него не было ушей, чтобы слышать, но зато он мог почувствовать, как земля содрогнулась.

Абдикадир стоял, спина к спине, с горсткой британцев и македонцев, отбиваясь от круживших вокруг них монголов, большинство из которых были на лошадях и пытались достать их хлыстом или саблей. Его боезапас давно закончился, поэтому он выкинул ставший бесполезным Калашникова и сражался штыком, саблей, копьем, дротиком — всем, что только под руку попадалось, — с осколками мертвого воинства, пришедшего из времен, отделяемых от него более чем тысячелетием.

Когда битва стала стягиваться вокруг него, Абдикадиру казалось, что он как будто стал более живым, словно вся его жизнь сузилась до размеров этого момента, заливаемого кровью, шумом, невероятным напряжением и болью, а все, что произошло с ним раньше, было не более чем прологом. Но он уже ощущал на себе ядовитое действие усталости, и ту яркость, которая позволяла ему видеть все вокруг чуть ли не с закрытыми глазами, постепенно накрывала медно-желтая пелена чувства нереальности происходящего, словно он был на грани того, чтобы упасть без сознания. Пуштун был готов к этому: такое состояние у них называлось «беспилотным режимом», когда тело перестает чувствовать боль и становится невосприимчивым к жаре и холоду. В тот момент в дело вступает измененная форма сознания, своего рода защитный автопилот. Но как бы там ни было, сохранять это состояние было нелегко.

Их маленькая группа старалась выжить там, где остальные пали, образуя, таким образом, островок сопротивления в море крови, в котором господствовали гигантские волны монголов. Абдикадиру удавалось отражать удар за ударом, но он понимал, что надолго его не хватит. Они вот-вот должны были проиграть сражение, и он не мог ничего изменить.

Вдруг он услышал, как над полем кровавой резни пронесся вой трубы и неровный бой барабанов. На какое-то мгновение он отвлекся.

Тут с неба упала булава и выбила из его руки саблю. Он почувствовал резкую боль: ему размозжили палец. Лишившись оружия и одной руки, он развернулся и увидел возвышавшегося над ним на коне монгола, вновь заносившего свою булаву для удара. Абдикадир сделал резкий выпад вперед и своей здоровой рукой нанес воину удар в бедро, целя в нервный узел. От боли враг окаменел и повадился, едва не утянув с собой лошадь. Пуштун упал на колени, отыскал саблю на пропитанной кровью земле и одним прыжком оказался на ногах, тяжело дыша и ища глазами следующего противника.

Но так его и не увидел.

Монголы разворачивали лошадей и удалялись в направлении далекого лагеря. Проносясь галопом, лишь некоторые из них останавливались, чтобы протянуть руку лишившемуся коня товарищу и посадить его себе за спину. По-прежнему тяжело дыша и крепко сжимая в руке рукоять сабли, Абдикадир все никак не мог понять, что случилось. Все произошло неожиданно и напоминало то, как если бы бурный поток вдруг взял и повернул обратно.

Возле его уха раздался резкий хлопок. Абдикадир знал, что это было, но его мозг, казалось, медленно выуживал информацию из памяти. Звуковой удар. Пуля. Он повернулся туда, откуда послышался выстрел.

Перед воротами Иштар он увидел, что не все монголы выполняли приказ к отступлению. Человек пятьдесят всадников, твердо сидевших на своих лошадях, пытались пробиться сквозь открытые ворота. И кто-то из них, находясь в самом центре атаки, стрелял в него.