«Это чудо», — говорили люди. Я благодарила их, сжимала зубы и думала: «Через год посмотрим, чудо ли это».
Том: абсолютная любовь исцеляет?
Келли наконец-то заснула. Она ворочалась, а лицо ее было напряжено от тревоги. Я не мог спать, одновременно мучаясь от ужаса и головокружения. Мне нужно было убедиться в том, что наша дочь, которой было несколько дней от роду, все еще жива.
Мне хотелось поверить, что она никогда не умрет.
Поэтому я отправился в отделение интенсивной терапии и там долго стоял рядом с ее инкубатором, пытаясь смириться с тем, с чем нельзя было смириться.
Она унаследовала у матери упорство. Генетически это было невозможно, так как в ней не было ДНК Келли, но это была правда.
Медсестры поговаривали о том, какая она грозная. Когда одна из сестер, делая нашей дочери эхокардиограмму, проводила датчиком ультразвука по ее впалой грудной клетке, маленькая ручка ребенка потянулась к датчику и схватила его. Медсестра попыталась убрать руку, но та ее не разжимала.
«Ого, — сказала сестра, — да она сильная».
Рука моей дочери была тонкой, как карандаш. На ней не было ни жира, ни мышц. Тем не менее она пыталась соперничать с человеком, который был в сотню раз больше ее.
Битва за имя малышки была в самом разгаре. Я не одобрил предложенное Келли имя Сойер, а она забраковала мои варианты: Элизабет, Миранда и Катарина, сказав, что это «старушечьи имена». На тот момент мы называли ее «Орешек», «Картофелина» или «Татертотс»[11].
Пока я стоял рядом с ней той ночью, я видел, как ее глаза вращались под закрытыми веками. Я читал, что у недоношенных младенцев есть фаза быстрого сна. Мне было интересно, снится ли ей что-либо, ведь она еще ничего в мире не видела. Возможно, малышка представляла, что плавает в матке, в тепле и безопасности, слушая сердцебиение своей матери и приглушенный звук ее голоса. Она находилась на пороге самоосознания. Все в ней казалось загадочным и внеземным.
Я был счастлив наблюдать за тем, как она дышит.
Я был в плену странных заблуждений. Умом я понимал, какие опасности грозили моей дочери.
Но я полюбил этого ребенка, и сама мысль о том, что мы с Келли можем ее потерять, несмотря на все, через что нам пришлось пройти, казалась слишком жестокой. По этой причине я окутал реальность тонкой вуалью фантазии.
Как и моя дочь, я был слеп.
То, что она дышит, было выдумкой. Малышка не дышала. За нее это делал аппарат. Мне было легко закрыть на это глаза. Я был еще не готов думать о том, что эти маленькие пациенты ни при каких условиях не смогли бы выжить самостоятельно.
Это были не совсем похожие на людей человеческие существа, одеяльцем для которых служила искусственно созданная темнота, а колыбелью — инкубаторы.
Келли слишком хорошо все понимала и видела. Ее преследовали ночные кошмары, а утром ей было тяжело встать с постели. Она старалась сохранять оптимизм, но осознание реальности вводило ее в парализующее отчаяние. Ей было невероятно больно входить в отделение интенсивной терапии. Каждый раз слушая, что говорят врачи, ей хотелось убежать.
Я не мог долго находиться вне помещения с инкубаторами. Его притягательная чистота оказалась для меня неожиданно вдохновляющей. Я уже договорился с другими профессорами о том, чтобы те подменили меня в Индианском университете до конца семестра. С меня было достаточно еженедельных перелетов. Больше никаких аэропортов и проверок студенческих работ в самолете. Теперь я мог целиком сосредоточиться на Келли и ребенке. У меня появилась миссия, важность которой заставляла забыть о привычных тревогах.
В те выходные должны были прилететь Нэт и Сэм, чтобы наконец увидеть сестру. Моя сестра Брук собиралась приехать на машине из Атланты. Я дождаться не мог, когда все они встретятся с ребенком, и был уверен, что они помогут нам подобрать для нее имя.
Я убедил себя в том, что настоящее имя способно защитить ее. Очередная иллюзия.
Была почти полночь. Я поднял угол лоскутного одеяла и склонился над инкубатором, рассматривая длинные и нежные пальцы моей дочери, изгиб ее пальчиков на ногах и складки кожи, которые должны были расправиться, когда она подрастет. Ее плечи все еще были покрыты лануго, тонкими волосками, которые растут у ребенка во время пребывания в матке и выпадают вскоре после рождения. Даже это я находил восхитительным.
Молодая медсестра, присматривавшая за ней той ночью, сказала, что ее вес несколько снизился, но пояснила, что это нормально.
«Все хорошо», — сказала она, прежде чем уйти к другим пациентам.
Меня снова охватила эйфория. Уверенность в том, что с нашей дочерью все будет в порядке.
Я не поделился своими иллюзиями с Келли или кем-то другим, потому что боялся сглазить и знал, что если скажу это вслух, то ложь, в которой я себя убеждал, потеряет свою силу. С каждым днем моя тайная вера в то, что наш ребенок выживет, становилась все сильнее. Я надеялся, что, если изо всех сил буду верить в это, мои надежды претворятся в жизнь.
К тому моменту я понял, что медсестры суеверны и не любят испытывать судьбу. Они говорили «слово на букву „Т“» и хмурились каждый раз, когда кто-то произносил его вслух. «Тихо». Однако в тот час в южном крыле все было действительно тихо. Свет был приглушен, а наше помещение купалось в мягком оранжевом свечении, которое шло из окон, выходивших на стадион «Тропикана-филд». Начинался бейсбольный сезон, и в ту ночь «Тампа-Бэй Рейс» обыграли «Миннесота Твинс» в десятом иннинге. Каждый раз, когда «Рейс» побеждали на своей арене, купол «Тропикана-филд» светился оранжевым. Издалека овальный купол напоминал космический корабль, парящий прямо над крышами. Я в оцепенении таращился на него, думая о том, что игра все еще продолжается, что болельщики покупают хот-доги своим детям и кричат на трибунах. Земля продолжала вращаться.
Практически все младенцы спали в своих коконах. Я услышал, как с одним из детей разговаривала медсестра, прося его вести себя хорошо, и это заставило меня улыбнуться.
Я решил запомнить имена всех медсестер, технических работников и врачей, собрать всю возможную информацию об их детях, собаках, любимых передачах, словом, обо всем, что позволило бы мне завести с ними разговор. В планшете я делал пометки и составлял таблицы с характеристиками, которые помогли бы мне ничего не перепутать.
Доктора Иа-Иа и доктора Йоду было легко запомнить, но помимо них на этаже работали еще сотни человек.
Я заметил, что у специалиста по ИВЛ был южный акцент. Еще одна женщина увлекалась танцем живота и умела слушать собеседника. У одной из сестер был маленький сын, который хотел в будущем стать писателем. У сестры на другом конце комнаты был грубый голос тюремной надзирательницы, но, когда она меняла детям подгузники, начинала ворковать с ними и сюсюкаться, становясь олицетворением добродушия. Мне казалось, что она вот-вот достанет из кармана ириску и засунет ее в рот недоношенному младенцу.
Еще одна медсестра носила резинку для волос со стразами и говорила чересчур весело, как чирлидер с передозировкой кофеина. Таким манером она разговаривала с родителями, особенно с отцами, но становилась нормальной в общении с коллегами.
Я заставлял себя здороваться со всеми, смотреть им в глаза и улыбаться. Я работал над образом безобидного отца, ненавязчивого, неконфликтного и всегда готового помочь. В действительности я таким и был, но этот образ скрывал мою корыстную цель добиться расположения персонала к нашей дочери. Я понимал, что в моей задумке есть нечто эгоистичное, но мне было все равно.
После того как наш ребенок провел неделю в отделении интенсивной терапии и все несколько нормализовалось, я испек печенья с шоколадной крошкой и угостил ими обе смены, дневную и ночную. Я намеревался очаровать весь этаж.
