Сгусток рассосался, отек спал, и кишечник Джуни стал нормально функционировать. У нее все еще случались эпизоды апноэ и брадикардии, но это происходило все реже, и она быстрее восстанавливалась. Октреотид снова боролся с хилотораксом. Когда количество свободной жидкости вокруг легких Джунипер сократилось, Трейси украсила заднюю стенку ее инкубатора кусочками скотча, походившими на маленькие флажки.
«Это чтобы отогнать злых духов», — сказала она.
Однажды я пел Джунипер «Hey Jude», когда зашла логопед. Джули села рядом с нами и стала подпевать. Вскоре наши голоса зазвучали в унисон, и Джуни смотрела на нас, ошеломленная. Или, возможно, она просто ждала, когда мы заткнемся.
Ее настроение было таким переменчивым: в одну секунду она сияла от радости, а в другую была уже мрачнее тучи.
Иногда и мое настроение резко ухудшалось, что невозможно было предвидеть. Я читал двадцать третью главу «Ордена Феникса» и дошел до эпизода, о существовании которого забыл: Гарри, Гермиона, Джинни и Рон пришли навестить отца Рона в больнице для волшебников имени святого Мунго и встретились со своим другом Невиллом Долгопупсом и его бабушкой. Невилл пришел к своим родителям, которые были доведены до сумасшествия последователями Волан-де-Морта. Пока Гарри и его друзья наблюдают, мать Невилла приближается к ним, одетая в ночную рубашку. Ее лицо исхудало и осунулось, а волосы поседели. Ничего не говоря, она подает Невиллу пустую обертку от конфеты, одну из многих, что она давала ему за долгие годы. Невилл благодарит ее, и она возвращается в постель, напевая что-то себе под нос. Когда она уходит, бабушка Невилла приказывает ему выбросить обертку, но Гарри замечает, как тот сует ее себе в карман.
Этот эпизод выбил меня из колеи. Джуни все еще лежала у меня на коленях, а я не мог удержаться от слез. Сколько силы было заключено в этой сцене: мать, тоскующая по своему ребенку, и ребенок, тоскующий по своей матери. Следующую пару часов я тихо сидел со своей дочерью, благодаря Всевышнего за то, что она в этой больнице, что у нее есть мать и отец, что она есть у нас и что мы с Келли есть друг у друга.
Все стало налаживаться… Мы с Келли смеялись, вечера проводили вместе и учились говорить о чем-то помимо ребенка.
Теперь ни дня в перерывах между работой и больницей не проходило без поцелуев.
В конце концов она призналась мне, что преждевременное рождение Джунипер было спровоцировано тем, что Маппет врезалась головой ей в живот, а не падением с велосипеда. Мне было все равно. Это не имело никакого значения.
Однажды утром нам позвонили из молочного хранилища и сказали, что у них больше нет места для молока Келли и что нужно забрать его домой.
Они упаковали бутылочки с замороженным молоком, все четырнадцать сотен, в гигантские пакеты и погрузили их на тележку. Пирамида из бутылок была почти с меня ростом, и пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы закатить тележку в лифт, а затем погрузить все это изобилие в автомобиль.
Сам факт того, что мы забирали сто сорок килограммов грудного молока для ребенка весом два с половиной килограмма, казался таким абсурдным, что мы не могли удержаться от смеха.
Мы купили отдельную морозильную камеру и только потом поняли, что она недостаточно большая. Вот смеху-то было! Смех возвращался в нашу жизнь, это было хорошим знаком.
Мы оба начали верить, что наша дочь все же окажется дома.
Медсестры подходили ко мне в коридоре и говорили, что ни разу не видели ребенка, которому удалось выйти из критического состояния и оправиться до такой степени, как это получилось у Джунипер.
Теперь, когда они слышали, как она плачет, жалуется и требует, чтобы я взял ее на руки, они улыбались.
«Ваша дочь невероятно волевая, — сказала одна из медсестер. — Именно поэтому она до сих пор жива». Она посмотрела на инкубатор, внутри которого Джуни снова плакала. «Но каково вам будет, когда она станет подростком! — добавила она. — Я вам сочувствую».
Келли: пора домой, малышка!
В сентябре пришло распоряжение перевести Джунипер в другую часть отделения интенсивной терапии, где находились дети в менее критическом состоянии. Некоторые медсестры называли ее «местом чмоканья и срыгивания».
Трейси практически не работала в северном крыле. «Чмоканье и срыгивание» было не для нее. Ей нравились крошечные младенцы, которые не могли плакать, которым требовались самые крепкие руки и самый внимательный уход. Я понимала ее. Эти младенцы нуждались в ней. Однако я грустила, что день расставания рано или поздно наступит. Я не могла без Трейси. Не могла оставить ее здесь.
«Все в порядке, — сказала она мне. — Я пойду с вами».
Неудивительно, что поначалу она не хотела быть для кого-то основной медсестрой. Ради Джунипер она приходила в свои выходные, меняла расписание, а теперь переносила свои сабо с рисунком «зебра» и пляжную сумку в другой конец отделения. В данный момент большая часть младенцев, за которыми ей необходимо было ухаживать, находилась там. Эти малыши уже могли реагировать на звуки и свет. Они срыгивали. Испражнения вытекали из их гигантских подгузников. Я хотела обнять Трейси, но она этого не любила, поэтому я тихо порадовалась про себя.
Если и уходить, то стильно, решили мы. Мы нарядили Джунипер в кукольную куртку из искусственной кожи, шляпу в стиле Ареты Франклин и новую розовую балетную пачку, сшитую Трейси. Мы наполнили тележку мягкими игрушками, одеяльцами и книгами и перекатили ее детскую кроватку в новую палату. Трейси разрешила мне донести Джунипер на руках.
Медсестры и родители из других палат, прервав все свои занятия, смотрели на нас.
Целый день к нам заходили гости, чтобы увидеть наряд Джуни. Северное крыло было полно незнакомых лиц. Никому не была известна история Джунипер: долгие ночи, на протяжении которых она была близка к смерти; дни, когда отек изменил ее до неузнаваемости; недели, когда из нее сочилась вода, как из неисправного крана. На дверцу шкафа я прикрепила фотографии, по которым все можно было понять.
В палате напротив дети надолго не задерживались. Одна мама вышагивала по отделению интенсивной терапии в огромных темных очках и никогда их не снимала. Она носила туфли стриптизерши и платье с таким вырезом, что я видела каждый сантиметр ее набухшей татуированной груди. Она целыми днями сплетничала по телефону, в то время как ее ребенок лежал в кроватке без присмотра.
Отец другого малыша просто спал в кресле, надвинув на глаза кепку дальнобойщика, не обращая ни малейшего внимания на новорожденную. Мне было интересно, зачем он вообще здесь находился. «Вы готовы забрать ее домой?» — спросила медсестра. «Ага», — ответил он, даже не взглянув на нее.
Одна пара пыталась научиться надевать подгузник. Трейси терпеливо обучала их.
«Протирая салфеткой маленьких девочек, нужно двигаться спереди назад, понятно?» — говорила Трейси.
Ребенок плакал. Мать копошилась с подгузником и ругала дочь.
«Ох, как же тебе тяжело, — сказала она достаточно громко, чтобы было слышно в коридоре. — Жизнь — дерьмо, да? Да, хреново быть тобой. Хреново быть тобой».
Иногда Трейси надевала хирургическую маску, чтобы родители не заметили неодобрения на ее лице. Она заверяла меня в том, что больничным социальным работникам было дело до всего, что происходило на этаже. Она закрыла дверь в палату напротив и, несмотря на мои просьбы, не открывала. Я практически избавилась от страха иметь ребенка-инвалида. Я изменила свой взгляд на это. Дети рождаются с самыми разными заболеваниями, и всем им нужно, чтобы кто-то любил и заботился о них.
«А этому не нужна семья? — всегда спрашивала я. — Я могла бы взять еще одного».
Трейси знала, что скрывали их гены и клетки. Я и представить себе не могла, с каким количеством отклонений и болезней она сталкивалась каждый день. Она никогда не разглашала факты о семьях детей, их здоровье и наследственных заболеваниях. Она умела держать язык за зубами. На этот счет у нас даже появилась шутка, которую я озвучивала каждый раз, когда видела у Трейси на руках очередного ребенка.
