Если бы я могла сесть и оглядеться по сторонам, то увидела бы группу медиков из отделения интенсивной терапии новорожденных, называемую «Команда аиста». Они готовились стабилизировать нашего ребенка в соседнем от операционной кабинете.
Гвен Ньютон в тот день была медсестрой из «Команды аиста». Позднее она обо всем мне рассказала.
По ее словам, практически каждое утро ей нужен крепкий кофе, чтобы взбодриться, но в тот день ей достаточно было лишь взглянуть на список задач на день: младенец двадцать три недели.
Когда она была беременна своим сыном, ей снились кошмары, что она родила на двадцать третьей неделе.
Она подготовила мобильный инкубатор, который согревал бы нашего ребенка во время короткого пути в отделение интенсивной терапии. Она положила в него одеяло и накрыла его наволочкой, чтобы не испачкать кровью.
Ручка ребенка была настолько крошечной, что ей пришлось использовать канцелярскую резинку в качестве жгута.
Медсестра достала манжету для измерения давления под номером один, которая была такой маленькой, что надевалась ей самой лишь на палец. Она поставила обогреватель на 37 °C, выложила катетеры для капельниц и провода для подключения к мониторам. В шестидесятимиллилитровый шприц она набрала пятипроцентный раствор декстрозы — первый перекус ребенка, а в другой — один и четыре десятых миллилитра искусственного легочного сурфактанта, необходимого для предотвращения коллапса легких.
Специалист готовила аппарат для искусственной вентиляции легких, а неонатолог и медсестра изучали мою карту. Когда у Гвен все было готово, она отправилась наблюдать за ходом кесарева сечения. То, что происходило позже, не было ей подвластно.
Одни дети рождались борцами, другие — нет. Неизвестно, что нас ждет, подумала она.
Я ощутила неприятный рывок. Я знала, что теперь мы два разных человека.
«Она пинается», — сказал Том. Он выглядывал через хирургическую штору на красное мясо моего живота и на недоношенного ребенка, которого только что из него достали. Кто-то сказал, что она плакала, но я этого не слышала. Я чувствовала во рту вкус сливовой рвоты.
Гвен взяла у акушерки крошечный кровавый комок. Она «распеленала» нашу дочь, положила ее на грелку и засунула в пакет до шеи, чтобы предотвратить потерю тепла и влаги. Гвен вытирала, как мама-кошка вылизывает котенка, но более нежно, чтобы не повредить кожу ребенка. Наша дочь превратилась из темно-синей в темно-красную. Гвен зажала крошечную зеленоватую пуповину между большим и указательным пальцем и почувствовала, как та пульсирует. Она насчитала семнадцать ударов за шесть секунд.
«Пульс сто семьдесят», — прокричала она. Сильный — это хороший знак.
Ребенок пытался дышать, но ее легкие не были к этому готовы, а мышцы были слишком слабы. Через стетоскоп ее дыхание слышалось скрипучим и грубым. Специалист поместила трубку толщиной со спагетти ей в рот и протолкнула в грудную клетку. В трубку она налила молочную жидкость. Специалист подключила ребенка к маленькому переносному аппарату ИВЛ, который поставлял кислород под постоянным давлением. Затем она начала стучать пальцем по отверстию в трубке, чтобы отрегулировать дыхательный ритм. Грудь младенца начала механически вздыматься.
Ее вес составлял 570 г, а рост — 28 см. Это рост куклы Барби.
Я все еще таращилась на космическую лампу над головой, когда кто-то положил передо мной листок бумаги и штемпельную подушечку и попросил оставить отпечаток пальца.
На бумаге были все еще сырые отпечатки ступней, каждый из которых был длиной два с половиной сантиметра. Поразительное доказательство того, что она была с нами.
«Мой ребенок, — все повторяла я, — мой ребенок, мой ребенок».
Я увидела, как Гвен увозит инкубатор. Внутри его было что-то темное и размытое в слишком большой шапочке. Том посмотрел сначала на меня, а потом на ребенка.
«Иди за ней, — сказала я. — Пожалуйста, иди».
Том: «она была произведением, созданием…»
Я ехал на лифте, погруженный в свои мысли. Меня лихорадило. Был ли со мной в кабине кто-то еще, я не заметил. Когда двери открывались и закрывались, звучала запись детских голосов, но я ее не слышал. Я думал о моменте рождения Нэта и Сэма и о цунами, которое накатилось на меня, когда я впервые их увидел. Но оба моих сына весили более трех килограммов; они были пухлыми и громко плакали.
В операционной я мельком увидел свекольно-красную кожу моей дочери, ее похожие на тростинки ручки и ножки, сморщенное и злое лицо гомункула. Недобрая мысль пришла мне в голову. Помимо этих деталей я ничего не запомнил из ее внешности. Я видел фотографии таких микромладенцев, и они пугали меня.
Вдруг я не смогу почувствовать к ней нежность? Вдруг я не смогу воспринимать ее как свою дочь?
«Шестой этаж», — объявил один из детских голосов.
Двери лифта открылись. Судя по указателю, мне нужно было идти направо, к закрытой двери. Я нажал на кнопку домофона, и администратор впустила меня. У меня было чувство, что я захожу в зону биологической опасности.
«Вам сюда», — сказала она, ведя меня сначала за угол, а затем по еще одному коридору. Она прижала свой бейдж к сенсорному датчику и открыла вторую дверь, оставив меня на пороге большого помещения, которое, казалось, было описано в одном из научно-фантастических романов. Вдоль стен стояла дюжина инкубаторов, внутри каждого из которых было крошечное существо, соединенное проводами с нависающими над ним аппаратами. Пикала тревожная кнопка, мигали красные и желтые лампочки. Некоторые инкубаторы были закрыты, а сверху на них были накинуты лоскутные одеяла. Внутри виднелись очертания пациентов, свернувшихся в клубочек и спящих. Другие инкубаторы были открыты: их продолговатые крышки вздымались в воздух, а команды людей в медицинской одежде толпились вокруг их извивающихся обитателей.
Медсестра сказала, что мне нужно продезинфицировать руки, прежде чем войти. Она пояснила, что у недоношенных младенцев практически нет иммунной системы. Микробы могут убить их. У раковины я снял обручальное кольцо и выдавил жидкое мыло на руки. В другом конце помещения я видел медсестру и неонатолога, которые принесли нашу дочь. Они стояли, наклонившись над одним из открытых инкубаторов.
Пока я шел к ним, мне казалось, что комната кружится и раскачивается. Все словно замедлялось и ускорялось. Я заставил себя подойти к инкубатору и заглянуть внутрь. Она лежала голая на листе полиэтиленовой пленки, постеленной на наволочку и одеяло. Ее голова была на чем-то вроде изогнутой подушки, а руки торчали в разные стороны с растопыренными пальцами. Пленка, запятнанная кровью, смялась, когда медсестра подняла нашу дочь, чтобы измерить обхват ее живота.
— Можете написать шестнадцать в графе «обхват»? — сказала Гвен кому-то.
— Обхват?
— Да.
Меня трясло, не переставая. Когда медсестры прикасались к ней, их руки казались гигантскими. Кожа нашей дочери напоминала папирус, а под ней я видел паутину вен, которая тянулась вдоль рук к кистям и длинным пальцам.
Всем своим видом она давала понять, что ей нужно находиться в утробе матери.
Постоянно раздавался сигнал тревоги, и медсестры бегали взад-вперед.
— Сейчас она выглядит гораздо лучше, чем изначально, — сказала неонатолог.
— Да, — подтвердила Гвен.
Когда выдалась свободная минута, неонатолог представилась. Доктору Жанне Маккарти было примерно семьдесят. Она была такой сухой, что напомнила магистра Йоду. Это меня успокоило, потому что Йода знал, что делать.
Врач сообщила, что команда медиков делала все, что в их силах. Уже гораздо позднее она сказала мне, что, даже имея дело с тысячами детей за сорок с лишним лет работы, она не была уверена, что наша дочь выживет. По ее словам, если бы это был ее ребенок, она не стала бы его реанимировать.
