Один из врачей напомнил мне, что наша дочь не понимает, что я ей читаю.
«Лучше бы вы просто говорили ей, как любите ее, — сказал он. — Повторяйте это снова и снова».
Вот так. Чтение было, на мой взгляд, лучшим способом показать Джунипер, что я чувствовал. Я ничего не имел против книги типа «Ладушки-ладушки». Когда Нэт и Сэм были маленькими, я читал им подобные книги настолько часто, что даже сейчас, двадцать лет спустя, мог с точностью воспроизвести некоторые из них. Я хотел найти книгу, которую смогу читать Джунипер на протяжении нескольких недель или даже месяцев. Я знал, что она не поймет ни слова из Гарри Поттера, но она и «Сороку-ворону» не поняла бы. Она никогда не видела сороку и не имела представления о том, как выглядят корова, котенок, расческа, луна или миска каши. Все, что видела Джунипер, — это долгая ночь, в которой она пребывала с рождения. Темнота — весь ее мир, и ей было бы легко поверить в то, что, кроме тьмы, ничего не существует.
Я не мог понять, что было внутри этого ребенка, этого подобия девочки, что заставляло ее бороться. Мне хотелось, чтобы она слышала радость и предвкушение в моем голосе, чувствовала ритм повествования Джоан Роулинг.
Мне было важно, чтобы она почувствовала, что есть мир за пределами инкубатора.
В нашей семье эта книга о Гарри Поттере обладала особой силой. Мы с Нэтом и Сэмом читали ее так много раз, что сбились со счета. Ее фиолетово-красная обложка потускнела, а переплет потрепался. Я надеялся, что если буду читать ее Джунипер, то она почувствует нашу любовь к литературе между строк. Возможно, она ощутит присутствие ее братьев рядом, несмотря на то что они находятся в полутора тысячах километров отсюда. Я определенно чувствовал присутствие мальчиков каждый раз, когда открывал книгу. У Гарри и Гермионы были заклинания. Мне нужно было придумать свое.
На следующий день после операции я начал читать третью главу, когда решил ненадолго прерваться. Медсестра Джунипер стала умолять меня продолжить.
«Книга так меня увлекла, — сказала она. — Мне хочется узнать, что будет дальше».
Именно.
Как бы события книги ни разворачивались, мне хотелось, чтобы Джунипер жаждала продолжения.
Однажды утром мы увидели, что в инкубатор 695, из которого его предыдущий обитатель так зловеще исчез, принесли нового младенца. На карточке значилось, что это мальчик, но со своего места мы не могли разглядеть его имя.
Однако даже издалека мы увидели, что кишечник ребенка лежал в прозрачном пакете на его животе.
Его мать в одиночестве сидела в кресле-коляске рядом с инкубатором, придерживая больничный халат сзади, чтобы тот не расходился. Она была так молода: лет девятнадцать, наверное. Кто был отцом того маленького мальчика? Где были ее родители? Нам было больно смотреть, как она несет вахту в одиночестве. Мы хотели поговорить с ней и пригласить в больничный кафетерий на молочный коктейль. Однако нас разделял невидимый барьер.
Той же ночью еще одного младенца привезли в инкубатор 696. Он стоял ближе к нам, поэтому я смог прочитать карточку, на которой было написано, что это девочка С., весившая 650 г, чуть больше Джунипер. Я услышал, как медсестры обсуждали, что мать девочки все еще отходила от кесарева сечения и говорила на ломаном английском. На лицах медсестер я увидел нечто, что ввело меня в оцепенение: безразличие, в котором они словно пытались похоронить свои мысли.
Когда девочку С. привезли, она была подключена к аппарату ИВЛ, но на следующий день ее перевели на вентилятор «хай-фай», точно такой же, как и тот, что с бешеной скоростью вдувал воздух в грудную клетку Джунипер. Мы с Келли слышали, как аппарат девочки С. дребезжит в такт с аппаратом нашей дочери.
Джуни старалась пережить еще один тяжелый день. Врачи ввели ей успокоительное, чтобы она не сдвинула трубку дыхательного аппарата. Зеленая жидкость вытекала из трубки в ее животе, из-за чего было сложно привести в норму содержание электролитов в крови. Креатинин был повышен, что свидетельствовало о плохой работе почек. Возможно, это было связано с тем, что врачи назначили ей четыре вида антибиотиков для борьбы с бактериями, которые просочились в ее брюшную полость через отверстие в кишечнике. Нас предупредили, что даже небольшая инфекция способна ее погубить. Теперь вся команда медиков спорила на тему того, как убить бактерии, не посадив при этом почки.
Лицо Скотта, нашего медбрата в тот день, искривилось, когда он увидел результаты анализов на содержание газов в крови.
«Ладно, — сказал он. — Сейчас мы займемся созданием нового облика этого маленького ребенка».
Он изменил положение пластыря вокруг ее рта, прочистил эндотрахеальную трубку, выпрямил все провода. Он обхватил ее голову одной рукой, а в другую взял ее ручку. Все это он делал, не отводя глаз от монитора. Малышка обхватила трубку для вентиляции легких правым мизинцем.
— Есть ли у вас вопросы? — спросил он.
Келли посмотрела на него.
— Согласны ли вы с тем, что это самый симпатичный младенец из всех, с которыми вы работали?
— Несомненно.
Мы были так сосредоточены на Джуни, что даже не заметили, как вокруг девочки С. из инкубатора 696 стали собираться медсестры. Прибежала старшая медсестра, за которой последовало несколько врачей. Затем появилась мать, все еще в больничном халате. Ее вели под руки члены семьи. Мы с Келли старались не глазеть на них, но страх, витающий в воздухе, окутывал нас, как туман над водой. Кто-то поставил ширму перед инкубатором, и медсестры попросили нас выйти в коридор.
Когда мы вернулись, семьи уже не было, а под одеялами в инкубаторе лежало что-то неподвижное. Одеяла были тщательно подоткнуты и разглажены. На полу лежал пустой пакет из-под раствора и две скомканные салфетки. Мертвый ребенок. Скотт и другие медсестры не обсуждали это и не смотрели на комочек под одеялом, но их лица были напуганными.
Я не хотел думать о том, сколько младенцев умерло в этих инкубаторах, скольких не стало в том, где сейчас спала наша дочь, и сколько родителей сидело там, где сейчас сидели мы, держа на руках похолодевшего и неподвижного ребенка.
Келли: будьте рядом со своим ребенком так долго, как только сможете
Она прожила уже неделю. Медсестра выключила синюю билирубиновую лампу и сняла с ее глаз повязку. Черный синяк под ее левым глазом выцвел темным полумесяцем. Ее ресницы подросли, а кожа посветлела и стала толще. Теперь она уже не напоминала стеклянную креветку, прозрачную и пронизанную венами.
Мы начали верить в то, что с ней можно общаться.
Мы разговаривали с ней постоянно, а она не издавала в ответ ни звука, однако иногда по судорогам на ее лице мы понимали, что она плачет. Вы когда-нибудь видели, как плачет старик? Видели, как сжимается его морщинистое и беззубое, словно бумажное, лицо, будто оно вот-вот превратится в прах?
На мониторе фиксировалось все, что происходило внутри ее тела. Когда что-то шло не так, он издавал тревожный сигнал, что случалось примерно каждые пятнадцать минут. Трейси научила нас расшифровывать цифры и цвета на мониторе. Зеленая линия наверху отображала ее сердцебиение: острые ровные копья, напоминающие частокол. Ее крошечное сердце билось быстрее, чем у взрослого. На тот момент ее пульс был 145. Белое число в середине означало ее дыхательный ритм. Рядом с ним всегда была искривленная линия. Когда кривые шли слишком низко, это часто означало, что она спит. Сегодня этот показатель почти не менялся.
Число снизу, рядом с которым проходила голубая линия, означало насыщение крови кислородом. Этот показатель был особенно важен, потому что он позволял легко и в любое время оценить ее общее состояние.
Если показатели были от девяноста до ста, все было в порядке. Но если они падали ниже восьмидесяти пяти, необходимо было вмешательство. Трейси давала ей секунду на то, чтобы прийти в себя, но, если этого не происходило, она нажимала кнопку на респираторе, чтобы увеличить дозу поступающего кислорода. Это было опасно, потому что от избытка кислорода она могла ослепнуть. Это была первая из дюжины рискованных мер, за принятием которых нам пришлось наблюдать. Иногда врач увеличивал дозу кислорода, но, как только он уходил, Трейси снова его уменьшала.
