Тропинка привела к рубленой избе. За ней, как стена, стоял лес.

Быстрым взглядом окинул Кирилл неогороженный двор. Все было на месте, слишком по-хозяйски, и это почему-то покоробило Кирилла. Под ногами, свежая, еще живая, с желтыми искорками, лежала стружка, словно свернувшиеся спиральками утренние солнечные лучи. На крыше, увидел Кирилл, старик с рыжей бородой и другой, в шляпе, сдвинутой на затылок, темноглазый и тоже пожилой, чем-то похожий на рыжебородого, клали тес. Они не услышали, что подошли к избе люди, а может, сделали вид, что не услышали, и выгадывали время, соображая, как себя повести. Рыжебородый продолжал взмахивать плотничьим топором, ровнял концы, а темноглазый пришивал тесину.

— Гости к нам, — крикнула девушка.

На крыше не откликнулись. Кирилл видел, оба медленно поднялись с колен. У них были настороженные лица.

Рыжебородый в картузе и сапогах с короткими голенищами привычно и надежно держал топор за обух. Темноглазый был высок и худ, и на нем топорщилась стеганка, такая же, как у девушки. Он зажал в руке молоток, будто собирался с силой опустить его, изо рта торчал гвоздь шляпкой внутрь.

— Напугали мы вас? — Кирилл задрал кверху голову. — Так ведь и вы, вижу, не с пустыми руками.

— Напугали, — не сразу сознался старик. — Напугаешься! Время какое… — Он стал неторопливо спускаться по лестнице, приставленной к стене, за ним — темноглазый.

Под навесом — доски были еще светлые, медового цвета, — низко свесив голову, жевала сено чубарая кляча. «Камуфлированная», — улыбнулся про себя Кирилл, краем глаза посмотрев на клячу, всю белую в черных и коричневых пятнышках.

— В лесу поймал, — перехватил рыжебородый взгляд Кирилла. — Много тут бродило покалеченных, раненных, сбитых. Побросали их и советские, и немцы. А без лошади теперь хоть помирай ложись.

Кирилл кивнул: ну да.

Возле крыльца в опилках, словно в розоватом снегу, стояли козлы и круглая, вся в частых шрамах дровосека, в нее вонзился тяжелый колун. У сарая — уложенная поленница дров. Кирилл посмотрел на сарай, на поленницу, вдохнул вкусный кисловатый запах, который шел оттуда.

— Зима свое требует, — как бы виновато сказал рыжебородый. — Навозили да нарубили дров. Живем среди леса, хватает. Голодная, да не холодная будет зима.

Он грузно поднялся на ступеньку крыльца.

— Заходите.

— Зайдем, — ответил Кирилл. Он оглянулся. — Михась! Якубовский! Зорко поглядывайте. Один у хаты, другой возле ручья.

Рыжебородый кинул картуз на гвоздь в стоне. «Э, голова-то у него совсем белая», — увидел Кирилл. Но был он не так стар, как показалось Кириллу вначале, крепкая грудь дышала широко, глаза не утратили блеска, и сквозила в них притаенная сила.

— Сидайте. — Старик опустился на лавку и положил на стол, покрытый матово поблескивавшей клеенкой, свои жилистые руки с большими искривленными ногтями.

Рядом, заметно взволнованный, устроился темноглазый. Он склонил голову. Кирилл сел на табурет, как раз против окна, — весь двор был перед глазами. Паша и Левенцов примостились на самом конце лавки у двери.

Левенцов слышал, как за переборкой девушка звякала посудой. Ногой поправил он стертый у порога половик. Медленно оглядел комнату. Два окна, до половины прикрытые занавесками с кружевным низом, пропускали в хату спокойный свет. На ковриках, развешанных на стенах, сверкали солнечные головки ромашек с белыми лучиками вокруг и разливалась пунцовая кровь гвоздики. В зеркале на простенке повторялась, перенесенная в глубину, передняя половина комнаты, та, в которой они сидели, и они тоже, по пояс, были там.

Рыжебородый пошевелил руками, вытянул их ладонями вниз и, будто мешало что-то, опять пошевелил ими. Эти бесцельные движения выдавали напряженное выжидание, которое Кирилл заметил в нем, когда тот был на крыше.

— Так знаешь, братец, кого в свою хату привел? — прямо начал Кирилл. Он смотрел на него в упор.

— Скажете, будем знать.

— Советских бойцов, вот кого.

Рыжебородый искоса взглянул на Кирилла: говорят, советские, так советские, а если и немецкие, так и немецкие. Ко всему теперь привыкли. Конечно, ничего худого он этим сказать не хочет, и если может чем помочь, почему бы не помочь, только пользы от него и всего-то чуть. Мужик он старый, ни в дышло, ни в оглобли…

— Не крути, — помотал Кирилл головой. — Ты путем скажи, за кого нас принимаешь?

— Да как за кого? Ну как вы объяснили.

— И опять крутишь. Ладно, — махнул Кирилл рукой, показывая, что не хочет больше задерживаться на совершенно очевидном. — Скажи, есть в весках немцы? И много ли их?

— Бог их ведает. Я не считал. Мне оно ненужно.

— Мне оно нужно, — настаивал Кирилл.

— Не ведаю, — упорствовал рыжебородый. — Вот придут следом и спросят, а вас-то много. А ведаю я про то? И откуда взялись, спросят, если советская армия за тыщу верстов отсюда ушла.

— А ты скажи, много не много, пока не все еще сюда вернулись, но непременно вернутся. Непременно. И скоро. А взялись откуда?.. Прилетели, как ангелы небесные, — засмеялся Кирилл, вспомнив Тюлькина. — Так фашистам и скажи.

— А сами им скажите, — насупился рыжебородый.

— Скажу, а как же. Но для того надо знать, где они. Не бойся, братец, говори. Не может быть, чтоб разумный мужик не знал, что вокруг него делается. Не поверю.

Старик не ответил. На переносицу легла морщинка, он легонько потирал ее ладонью, но морщинка уходила глубже. Говорит, советские солдаты. Хитрит? Но слишком прямо и ясно говорит. И глаза смотрят слишком открыто. Первыми сдают глаза, когда лгут… «Наверное, парашютисты».

— Говорю же, мы советские воины, — будто мыслям своим в лад, услышал он голос Кирилла. — И каждый советский человек должен нам здесь по силе своей помочь. Не бойтесь нас, — просил и подбадривал этот твердый, настойчивый голос.

— А мы не боимся. — Рыжебородый даже отодвинулся обидчиво.

Товарищ интересуется, как они тут живут? — звучал глуховатый голос старика, лишенный интонаций. — Какая же теперь жизнь? Не в том дело, что и хлеба не бывает, и бульбы мало. Человек траву есть будет. Кору будет жевать. Было б жить ради чего. Сильный нужен интерес. А так, — дернул он плечом, — пустое. В чем же она, жизнь, только ли в том, чтобы состариться?

— А и ворона ест-пьет…

— Это ты верно. — Рыжебородый начинал нравиться Кириллу. — Вот-вот, в жизни нужна идея. Обязательно. Человек, у которого ее нет, что орех без ядра. Пустой, легкий, ненужный.

— Про идею нема чего говорить, — как бы защищаясь, поднял перед собой руку старик. — То для партейных идея. Я не партейный. Мне она ни к чему.

— То есть как — ни к чему? Значит, как та ворона? Сам говоришь, сильный нужен в жизни интерес, — не отступал Кирилл. Ему вспомнилось, как этот сильный интерес, без чего жизнь, подобно песку, бесплодна, привел его в восемнадцатом году на окраину города, в подвал, где помещался подпольный большевистский комитет. — Человек всегда что-нибудь отстаивает. То или другое. Ты, братец, из семи печей хлеб едал, не первый снег на голову, знать это должен.

— Знает хозяин, — сказал Паша, — что Гитлера давить надо.

— Ты в подсказчики не суйся, — огрызнулся рыжебородый, устремив на Пашу рассерженные глаза. — Молод еще.

Он вытащил кисет из кармана штанов с аккуратными заплатами на коленях, развязал шнурок, достал щепотью какое-то крошево и насыпал в свернутую трубочкой бумажку.

— Может, и товарищ попробует самосад? — взглянул на Кирилла. — Не курит? Может, то и добре, что дым не ест. — Он сунул кисет в жадно протянутую руку Паши, тот ловко свернул козью ножку. Рыжебородый затянулся табаком и закашлялся. — Горкуши вот сроду не пью, а курить курю. Нутро требует. Как хлеб. А в нынешнее время и вовсе, — не терял он нить своих размышлений. — Эх… — Лицо опять нахмурилось, голос стал хриплым от табака и кашля.

Паша тоже кашлянул, густо и гулко:

— Ну и злая ж у тебя махра.

— И характер у меня такой. Одно к одному.