Он почувствовал на себе глаза: глубокие, внимательные глаза Левенцова, добрые — Алеши Блинова, ясные, доверчивые — Толи Дуника, и суровые — Михася, и Пашины, черные, с резко очерченными зрачками, — живые брызги горячей смолы… Он встретил глаза Коротыша, улыбнулся. Улыбка не дошла до Коротыша, ее невозможно было уловить на бледных и застывших губах, и Коротыш продолжал потерянно смотреть на него.

«Будь осторожен, — почему-то опять пришло в голову. — Будь осторожен… А что это такое — быть осторожным? Не соваться туда, где опасно? Уходить от боя, посторониться и дать врагу дорогу в дом? В самом деле, что это такое здесь, на войне?..» Если не призыв к трусости, то совсем бессмысленное слово.

Хорошо бы повернуться на бок, чтоб свет не в глаза, и тогда он непременно уснет. Только б уснуть, чтоб ушла слабость. Он просто переутомился. Все-таки температура. И весь день на морозе, в снегу. И малость царапнуло, оттого и кровь. Рана, должно быть, пустяковая; выше локтя, в плечах вялая, нетрогающая боль. Он увидел, над ним склонилось чье-то лицо — маленькое желтое облачко, остановившееся перед его глазами. Незнакомое лицо, незнакомый человек. Жесты спокойны, уверенны. «Врач», — догадался Кирилл.

«Что собирается он делать?» Не все ли равно. Кирилл повернул голову, безразлично следя за маленьким желтым облачком, переплывшим на другую сторону. А может, это ему кажется, и все, кого видит, вызваны его воображением? Будто туман стоит в землянке, и все проступает сквозь этот туман — так неясны очертания фигур, расплывчаты их неслышные движения. Такое ощущение, что время остановилось. Ночью мир мертв… Если б удалось уснуть! Он уснет, еще немного, и он уснет.

Желтое облачко опять склонилось над ним. Взгляд Кирилла поймал его двигавшиеся руки, они снимали бинты. Пропитанные кровью, замороженные, бинты еще не оттаяли, и потому были жесткие и твердые, почувствовал Кирилл. На правой руке, повыше локтя, увидел он растекшееся багровое пятно, и ему показалось, что все еще смотрит на огонь, выглянувший из открытой дверцы печки, но теперь он чуть потускнел, будто покрылся дымом.

«Что же собирается врач делать?» Кирилл не увидел того, что увидели другие, — руку, оторванную почти по локоть, и ладонь другой руки с перебитыми пальцами. Врач все-таки что-то сделал, потому что боль вдруг заполнила все тело Кирилла, и он разомкнул губы и крикнул, боль и крик следовали вместе, крик был тенью боли. Потом веки отяжелели, он не мог их удержать, они плотно опустились на глаза: все утонуло, накрытое налетевшим мраком.

Все тревожно следили за выражением лица врача. А он, склонив голову, напряженно смотрел в пол, посыпанный еловыми ветками, словно глаза его устали смотреть и ничего больше не видели. Должно быть, обдумывал положение, решил Ивашкевич.

Ивашкевич перевел глаза, он увидел непривычно тихое лицо Кирилла, в углубившиеся морщины его неподвижного лба стекал пот. Морщины переполнялись, и пот скатывался на закрытые веки, в запавших глазах образовались крошечные озерца.

А врач все молчал, Ивашкевичу молчание показалось слишком долгим. Что за ним? Какой приговор?

— Нужна операция. Немедленно, — сказал врач наконец.

Он снова умолк.

— Понимаете, нет хирургических инструментов. Наркоза тоже. Три дня назад во время боя разбили нашу аптеку.

— Какое решение предлагаете? — в упор посмотрел Ивашкевич. Он смотрел на врача, словно говорил: чудо невозможно, но если человек жив, смерти надо противостоять.

— Нужна хотя бы ножовка. Поняли? Немедленно.

Ножовка? Это было неожиданно. Чего проще — ножовка. Ножовки в лагере не оказалось. Все растерянно посмотрели друг на друга.

— Товарищ комиссар… — услыхал Ивашкевич. — Товарищ комиссар…

Он взглянул на Захарыча: что?

— Достану, — убежденно произнес тот. — Недалеко тут. Километров девять. А если спрямить дорогу, то и меньше. Можно отправляться?

— Сейчас же! — быстро повернулся к нему врач. — Сейчас же. Ни секунды не медлите. Понимаете? — почти кричал он.

Захарыч выскочил из землянки.

Он бросился в деревню, к тому самому кузнецу с черной повязкой на глазу. Захарыч иногда заходил к нему, если дорога лежала через эту деревню. Тот все расспрашивал поначалу про коров, которых увели из-под носа у немцев и полицаев. «Добре сработали», — радовался кузнец.

«Вот у кого добуду, — был уверен Захарыч. — У него-то уж есть…» Не чувствуя своего большого тела, почти бежал он через лощины, заваленные снегом. Ведь там, в землянке, освещенной керосиновой лампой, умирал товарищ по оружию.

Он наткнулся на деревья, вывороченные бурей, и упал головой вниз. Сухие сучья треснули под ним и больно вцепились в лицо. Расцарапанная кожа горела. С головы свалилась ушанка. Он пошарил вокруг, не нашел, вскочил и понесся дальше, напрямик, через болото. Болото не страшило. Кромку болота подморозило. Будет ближе еще на полкилометра. В землянке ждут его возвращения, ждут и верят, что принесет ножовку — возможно, спасение.

Кузнец, должно быть, давно уже спал. Он испуганно откликнулся на стук в оконце. Узнал, отворил дверь. Сон сразу отвело: что-то случилось?..

— Ножовку, друг. Ножовку… — едва шевелил затвердевшими губами Захарыч. — Беда…

Еще что-то, задыхаясь, сказал, и кузнец понял. Зажег фитилек, поднял над собой черепок, чтоб дыханьем не загасить, и пошел в чулан.

— Бери, — завернул ножовку в тряпицу. — Да постой же, — удержал Захарыча за рукав. Он заметил, что тот без шапки, что уши белые, одеревеневшие. — Мою вот возьми.

Торопливым движением Захарыч натянул на голову шапку и — за порог.

Долгая же дорога! И как глубок снег. И как медленно передвигаются ноги… Он бежал быстро, как никогда еще не бежал.

Только обогнуть камыш, и — недалеко лагерь. Он с трудом поймал дыхание, в ногах уже не было силы. Он спотыкался, тело заваливалось вперед. Опять бы не упасть. Даже сердце остановилось, когда подумал, что может в темноте выронить ножовку.

Уже совсем близко. Надо набрать побольше воздуха в легкие, и бежать будет легче. Надо сильнее отталкивать ноги, вот так, вот так. Эх, сбился в целину, потерял твердую дорогу. Он уперся рукой о подмороженный наст, но рука провалилась и ноги ушли в снег. Он лег на грудь, закинул руку подальше, ухватился за ствол дерева и подтянул корпус. Вытащил из снега ногу, потом выволок другую.

Он вбежал в землянку, взмокший, весь в снегу, тонкие льдинки висели на черной бороде. Остановился у двери, и там, где остановился, появились темные следы от снега, таявшего на сапогах. Молча протянул врачу инструмент кузнеца.

Врач заторопился.

— Начистить и прокипятить ножовку! Быстро! Спирт. Быстро! Быстро!

Хусто помог приподнять голову Кирилла. Кирилл вздрогнул. В рот влили спирт. Теперь голова легла прямо. Лицо было залито восковой бледностью. Крыжиха вытерла пот с его лба, мелкий, холодный.

Врач послушал сердце раненого.

Он приступил к операции.

— Ахтунг!

Гулкий голос перед самой камерой. Тяжелые сапоги остановились. И трое в темной камере настороженно прижались к стене.

Потом — долгая минута ожидания: что еще?.. Что могли бы значить эта отрывистая команда, топот сапог, оборвавшийся у двери?

Ржаво громыхнул засов, толстая обитая железом дверь тронулась и врезалась в полумрак камеры. Конвоиры скорее ворвались, чем вошли туда, с привычной ловкостью скрутили заключенным руки за спину и крепко связали веревкой. Потом вывели в коридор.

— Ахтунг!

Конвоиры пропустили их чуть вперед.

Тот, кто отдавал команду, шагнул первым, за ним потянулись заключенные и конвоиры с автоматами наизготове. Шли по коридору, длинному, узкому, будто стены сдвинулись и грозились сдавить всех. Две горевшие под потолком лампочки, зарешеченные, похожие на пыльные груши, окрашивали стены, лица в сизый цвет, и оттого все казалось холодным и мертвым. Спустились по лестнице, огороженной сверху донизу стальной решеткой, и вышли на тюремный двор. Сухой снег скрипел под ногами, будто хрустело раздавленное стекло.