— Продавать?

Это был уже другой голос, скрипучий и жесткий. Она обиженно покачала головой и, как бы раздумывая, стоит ли пускаться в объяснения, замолчала. Кирилл всматривался в ее лицо, оно было похоже на лица всех старушек, которых когда-либо видел, так, должно быть, время и горе стерли ее черты.

— Нет, милок, — смягчилась старушка. — Не продаю. На фабрику сдаю. Сорок шесть годов швейкой работала на фабрике. Да восемь годов вот пенсию получаю. А как началась беда эта, сказала: ничего, что стара, и мои руки делу сгодятся. Я партейная, милок, — добавила она в пояснение торжественно и горделиво. — Напросилась шить. Дома. Летом споднее для солдатиков шила. А ноне варежки. На зиму, вишь, повернуло…

Трамвая все еще не было.

Старушка вдруг встрепенулась, видно, об очень важном, очень нужном подумалось.

— Может, милок, приходилось тебе повстречаться там… с Илюшей… Илюшей Евсеевым? Сынок то мой. В антилерии служил. Может, приходилось? Аль нет? Евсеев, говорю, Илюша Евсеев.

Кирилл опять увидел ее потерявшие силу глаза, теперь в них сквозила такая му́ка — что бы ни случилось, ничего уже добавить к ней нельзя.

— Похоронную получила, — не стала она дожидаться, что скажет Кирилл. — Аккурат под первомайский праздник. Один только он у меня. Тихонький такой, чубатенький, работящий, — возвращалась к нему, живому, словно смотрела в его невидимое лицо. — Никакого рукам передыху — все мастерит да мастерит. Плотник — прямо хвала! Статный из себя. Крепкий. Ворот всегда расстегнут. Даже в мороз… И корю: «Нешто видано этак вот в такую холодину!», и ругаюсь: «Ах ты, этакой-растакой, застегнись, говорю!», а хоть што!.. — Похоронная, видно, ничего не значила — до нее просто не доходило, что его нет. Нет ни здесь, ни там — нигде. Чубатенький, работящий, с расстегнутым воротом в мороз, он все равно оставался в ее жизни.

Кирилл дотронулся до узла.

— Эка! В твои-то годы да такие пуды таскать, — уводил он ее от жестоких воспоминаний. — Тебе бы отдыхать. Право твое, бабуся, такое. Поработать найдется кому. И постоят за тебя! Покойна будь, Гитлер до тебя не доберется.

— Ты, што ли, постоишь за меня? — неожиданно снова рассердилась она. — Как же, видать бойца! — Враждебным взглядом окинула его с головы до ног. — Настоящие-то там…

— Погоди, бабуся, погоди, — смешался Кирилл. Он решительно не мог понять, чем вызван ее гнев.

А она продолжала с той убежденностью, которая придает силу человеческому голосу:

— Права ты мне не указывай. Право такое — отдыхать — ты мне не давай. Права я и сама знаю!

Старушка опять сникла так же быстро, как и распалилась.

— Мысленно ли без дела? — раздумчиво проговорила она. — Стучит, милок, сердце, ходют ноги, значит, жив. А жив человек — не надо ему спокою. Спокой, он что! Жить — не годы копить, — добавила миролюбиво. — И сколько их, сподничков-то да варежек, для солдатиков еще понашива́ть надо, — повернула на свое. — Вон и «восьмерка»… — заметалась старушка.

На мгновенье Кирилл мысленно отступил от нее, мысленно отодвинул всех, кто стоял с ней рядом на трамвайной остановке, и она осталась одна — маленькая, сгорбленная, светлая, с громоздким узлом на согнутом локте.

Он подхватил узел, помог ей войти в вагон.

Еще долго ехал Кирилл после того, как она вышла из трамвая. Место ее занял худенький мальчик, глаза его на бледном лице казались особенно большими, потом, когда и он сошел на какой-то остановке, сел мужчина в рабочем комбинезоне, в очках, он читал газету, потом военный — связист, но виделось Кириллу только ее лицо, еще более расплывчатое и еще более похожее на всех встреченных им в жизни старушек. А имени так и не спросил. Да и зачем? «Арина, — почему-то решил он. Первое имя, пришедшее в голову. — Арина». Он рассеянно смотрел в окно. Арина стояла перед ним. Обыкновенная встреча, в конце концов. Самая обыкновенная встреча у трамвайной остановки. «Настоящие-то там», — усмехнулся Кирилл. Он вернулся к мыслям о своих делах.

В проходной выдали пропуск. Кирилл направился к одиноко темневшему в глубине двора небольшому зданию с двумя колоннами, с полукруглым фронтоном, на котором ласточки свили гнезда. «В таком особнячке не военным, а философам и отшельникам обитать… — с усмешкой подумал он. — Война все на свой лад перепутала». Резные массивные двери вели на широкую деревянную лестницу. Как и особняк, она показалась ему старинной. Глухой скрип под ногами подтверждал, что лестница действительно старинная, может быть, самая старинная из всех, по которым приходилось ему подниматься…

Кирилл попал в длинный коридор.

Свет проникал сквозь полукруглые решетчатые окна с витражами и открывал следы стершейся красочной росписи на потолке. По паркету, выложенному ромбиками, лилась ковровая дорожка, рассекавшая ромбики пополам. Дорожка вбирала звук шагов. Кирилл видел себя в зеркалах, вделанных в стены, словно по льду двигался в глубину одновременно в разных направлениях. У широкого простенка поравнялся с часами-башенкой. Длинный маятник медленно заносил лунный диск вправо-влево, вправо-влево. «Без двух минут шестнадцать», — посмотрел Кирилл на большой белый циферблат и перевел взгляд на свои ручные часы — они подтверждали: без двух минут шестнадцать.

Он остановился у белой двустворчатой двери с золочеными узорами. «Музей, что ли, был здесь до войны?» За спиной, услышал он, зашипели часы-башенка, словно кто-то окунул в воду раскаленное железо, и по коридору поплыл долгий медный звон.

— По вашему приказанию… — четко произнес Кирилл, открыв дверь.

— Входите, — оторвался генерал от исчерченной цветными карандашами карты. — Входите. — Грузноватый, седеющий, он взглянул на Кирилла и отодвинул карту. — Садитесь, — кивком показал на кресло против стола.

Кирилл сел. И диван с причудливо изогнутой спинкой, и кресла с атласной обивкой, и стол на гнутых ножках, покрытый малиновым сукном, — все здесь, как и колонны и фронтон с ласточкиными гнездами у входа, в самом деле имело музейный вид. «И в голову не придет, что в этом совсем мирном особняке, в стенах которого сохранился дух минувшего столетия, разместилось учреждение, занимающееся войной». Но пепельница, полная окурков, недопитый и остывший стакан чаю, телефоны, стайкой ворон черневшие на столе, змеиное сплетение шнуров как бы зачеркивали эту необычную мебель, старинную роспись на потолке.

Кирилл давно знал генерала, еще с мировой войны. Тот тогда командовал ротой. Саперный взвод Кирилла стлал гати для его роты, когда она выбиралась из Мазурских болот. А потом — он среди офицеров, которые первыми стали на сторону революции; вышло так, что Кирилл и тогда воевал под его началом. Потом — защита революционного Петрограда, бой на Кронштадтском льду; у Кирилла были уже другие командиры, но имя этого офицера не раз встречал в ту пору в газетах, в воззваниях. А когда военная судьба недавно столкнула их снова, оба обрадовались этому. «Поверите, если скажу, что ждал вас? — просто и тепло встретил генерал Кирилла. — Опять воевать. Мы же старые солдаты…» Генерал занимался формированием десантных отрядов, и Кириллу приходилось бывать у него. Управление, которое он возглавлял, находилось в те дни не здесь — в другом, многоэтажном здании в центре города. Кирилл чувствовал, отношение к нему генерала как-то отличалось от обычного отношения начальника к подчиненному. «Боевые друзья», — понимал Кирилл.

— Полюбуйтесь, полюбуйтесь, — с добродушной насмешливостью сказал генерал, уловив смущение Кирилла, разглядывавшего обстановку. — Здесь бы, скажем, Вольтера читать, а не секретные донесения… Не так ли?

Кирилл кивнул: пожалуй…

— Так завтра в путь.

Генерал повертел в руке толстый ребристый карандаш с синим острием и пристально посмотрел на Кирилла. «Ну, наконец…» — дрогнуло что-то в Кирилле.

— Слушаюсь. — Взгляды их встретились.

Кирилл старался не выдать своего волнения, и все-таки оно не ускользнуло от генерала.