А когда Лещев закроет собрание, размышлял Кирилл, и пока группа крутолобого и майора будет разделываться с гитлеровцами и полицаями, которых захватила, он покончит с этими. Может быть, и в самом деле немцы подумают, что партизаны ушли, и спустятся с колокольни. «А смыться в занятом и окруженном Лесном некуда». А не спустятся, что ж! Гранаты…

Подходили к площади.

— Патрулируйте. Чуть что, дайте знать. Я у самых дверей буду, — сказал Кирилл.

Кирилл и Ивашкевич поднялись по ступеням Дворца культуры.

Они вошли в зал.

За столом президиума сидели теперь два бородатых человека, которых Кирилл и Ивашкевич заметили в телеге с Лещевым, тоненькая девушка с откинутым на плечи платком и чубатый парень, ехавшие с Масуровым.

Лещев, разгоряченный, стоял у трибуны. Он видел внимательные, сосредоточенные лица. И лица были так замучены, горе так перекосило их, что, кроме страха, казалось, они ничего не выражали. Чем может он утешить этих людей? Надеждой? Что может предложить им? Только войну.

— Армия наша за сотни километров от нас, — говорил он, — но оттого земля эта не перестала быть советской. И здесь, товарищи, идет война, которую гитлеровцы принесли нам. Линия фронта — каждая деревня, каждая хата. Пусть чувствуют захватчики силу, которую дала нашим людям революция. Пусть чувствуют гнев наш, ненависть нашу, рожденную любовью к социалистической Родине. — Голос его, приподнятый, крепкий, и приказывал и призывал, он сам, как бы со стороны, уловил это. — Нас не остановить, если гитлеровцы даже удвоят и утроят пытки, разбой, издевательства. — Он смотрел в скорбное, болезненное лицо женщины в черном полушалке, сидевшей близко, как раз против трибуны. Может быть, глядя на нее, он и заговорил о пытках, разбое, издевательствах? — Тесно уже становится в наших лесах. Месть приводит туда патриотов. Завтра многие из вас, — широко обвел он рукой молчавший, словно никого не было, зал, — самые верные, самые лучшие из вас, тоже возьмутся за оружие.

Он волновался, дрожали руки, дрожал голос, точно впервые оказался во главе собрания и не знал, как подойти к концу. Ему и не хотелось, чтоб кончилось это собрание, понял он. Он говорил один. Один? Нет, нет… «Все говорят. Глаза говорят. Тишина говорит». Он все равно никому не дал бы слова, даже если б и отыскался смельчак. «Повесят же потом…»

И все-таки надо кончать собрание, необычайное, полное опасности. За стенами — враг.

— Вы ведь хотите гибели врагу? — Лещев не спрашивал, он утверждал. И хотелось услышать, что скажут эти люди, впервые с тех пор, как сюда пришли захватчики, собравшиеся вместе.

Тишина. В напряженном ожидании смотрел Лещев в зал. Смотрел, как в глаза слепого, — теперь тишина пугала. Нарастая, она грозилась подавить его.

— Да! — услышал он.

В грудь словно ударило что-то жаркое и радостное. И, подаваясь порыву, он возбужденно поднял руки, сжатые в кулаки.

— Вы ведь хотите снова видеть нашу землю свободной?

— Да, да!

— Вы ведь хотите скорого и победного конца войны?

— Да!

— Тогда — бороться, бороться, бороться! — Два стиснутых кулака гневно ходили над головой. — Пусть огненной и горькой будет для врага земля наша! Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!

Все встали, словно ворвалась буря, аплодировали.

«Совсем как бывало», — горящими глазами смотрел Ивашкевич.

На лице Кирилла от волнения резко проступили скулы. Он взглянул на часы.

— О, братец, уже двенадцать часов пополудни. Когда-нибудь, после войны, вспомним, как провели мы этот день — двенадцать часов пополудни, — чуть слышно, будто самому себе, сказал Кирилл. — Ладно, оставайся, жди Лещева, — заторопился он. — А я к церкви. Надо кончать там. — И быстро вышел.

А Лещев сделал шаг и остановился. Он услышал, кто-то запел:

Тотчас со всех сторон стали подтягивать, шире, шире, выше, громче, еще минута — и множество голосов, казалось, слились в один торжественный, грозный голос, будто великан исторгал из глубины сердца своего любовь, и гнев, и веру в будущее, которое уже ясно видел.

Лещев хотел подхватить мелодию и не смог. К горлу подкатил твердый комок, его не проглотить, он задушит, если сейчас же что-нибудь не предпринять. Тяжелой рукой сжал Лещев горло, пытаясь вытолкнуть из себя этот комок. Но уже стеснило и грудь. «Слезы?» Беспомощный, потрясенный, стоял он посреди сцены.

А люди пели. Казалось, что-то огромное и властное потрясло всех и пение не кончится никогда. Как высокая волна, от стены к стене, снова прошло по залу:

Лещев почувствовал, что освободился наконец от чего-то трудного, почувствовал горячие капли на щеках и вместе со всеми, сильно, до боли в сердце, пропел:

Вид у Кирилла озабоченный, сердитый.

— Опять на «почте» пусто, — сказал он Ивашкевичу. — Ничего связной не принес.

— Зато Саринович активен, — усмехнулся Ивашкевич. — Зарабатывает помилование. Боюсь, заработает… Спасибо ему, и у нас получился праздник.

— Выходит, твой Саринович активней моих дружков. Придется идти в Теплые Криницы приструнить их, — сказал Кирилл.

В полдень отправился туда вместе с Михасем.

Как всегда в таких случаях, притаились в чапыжнике. Наблюдали. Появится же Петро.

Кирилл уселся под елью, поднимавшейся из чапыжника. Михась взобрался на нее. Прошло полчаса. Никого у хаты, точно вымерло все.

— Поглядите, поглядите, — услышал Кирилл шепот Михася. — Поглядите…

Кирилл приподнялся, вытянул голову и посмотрел через чапыжник. Из хаты Петра вышли три немца с автоматами, постояли у калитки, потолковали о чем-то и повернули на Буды.

«Что бы могло произойти?» — лихорадочно думал Кирилл.

В это утро Петрушко очнулся с чувством облегчения. Будто напряженно выбираясь откуда-то, одолел наконец препятствия и выкарабкался на простор. Он лежал, повернув лицо к окну. Руки и ноги были как пустые, но он не мог поднять их, словно потерял силы, пока выбирался. Петрушко смотрел на свет, прозрачный у низенького окна и матовый, перемешанный с тенями, в углу хаты, у кровати, на которой лежал. Сознание его еще было слабым, но он хотел до конца понять, где он и что возле него за люди. Он неясно припомнил лес, и озеро, движение отряда, и дождь, и ветер, точно было это давным-давно. Но почему он здесь?

— Пить, — сказал он тихо, самому себе.

Петрушко сомкнул веки и опять подумал: где же он? Вопрос этот томил его и вчера и позавчера, но температура растворяла мысли и ощущения. А сегодня, когда избавился от жара, сжигавшего все внутри, когда отпустила боль, хотелось разобраться, где он и куда девались остальные. Но как спросишь об этом?..

«Ай и плохо», — вздохнул. А может быть, все как надо — товарищи делом заняты и вот-вот подойдут?

Жажда одолевала его. Он слышал, кто-то гремел рогачами о под печи, шаркали чугуны, и в печи приглушенно гудел огонь. Он произнес снова, но громче:

— Пить…

— Сейчас, сердоба, напою тебя, — отозвался женский голос. И тут же он почувствовал на себе чей-то взгляд и опять раскрыл глаза. Перед ним стояла седая женщина в ситцевом платке, на котором рассыпались цветочки, казавшиеся живыми, даже не сорванными. Он понял, что голос этот уже слышал, и это лицо, и платок этот уже видел.

Женщина приподняла его, обложила спину и бока подушками. Он сел в кровати. Слегка кружилась голова. Осторожно, точно хрупкую драгоценность, передала ему в руки теплую кружку с молоком.

— Выпей, полегчает. Вчера Аксютка на дальние хутора ходила, немного молочка принесла. Спасибочки, люди дали. Выпей, выпей, полегчает…