«Почитай», — рыжеусый протягивает тоненькую книжечку. Он и раньше передавал ему книжечки, каких Кирилл никогда не держал в руках. И никогда еще книжки не рассказывали ему столько правды. Он говорит рыжеусому: «Давай…»

И постепенно всю свою прошлую, еще короткую жизнь, и будущую свою жизнь начинает по-новому видеть и понимать.

А память, казалось, удерживает не так уж много. Он подивился тому, как живучи подробности. Потому, наверное, что они — как ядрышки больших вещей и событий.

Вот он среди своих односельчан, вернувшихся с войны. Их гораздо меньше, чем уходило. И дня нет без схода. В потрепанной шинели, в папахе с красной полоской, носится он по деревне, голос хриплый, надорванный. Опять сход. Сутулый человек с впалыми глазами взбирается на старые, сложенные перед домом Братенкова бревна, на которых стоит и Кирилл, и под кожаной курткой выдаются острые лопатки. Он говорит спокойно, почти без жестов, заложив руку за борт кожанки. Кирилл догадывается: большевистский агитатор. Столько речей уже слышал Кирилл на позициях и здесь, в деревне. Агитатор кончает. «Надо выбрать комитет бедноты, — говорит он. — Выбирайте. Самых надежных выбирайте».

«Это кого же считать надежным? Кто способный мозгой шевелить или который без порток?..» — слышит Кирилл. Братенков? Да, это он подает голос.

«Кому ж, как не Братенкову, не Макару Клементьевичу, в комитет бедноты? Он-то порадеет о бедняках. Как же!»

«А не радел? — вскидывается Братенков. — Не тебе ли семян давал? Совести нет…»

«Послушать, так с тебя хоть божью матерь малевать! Семена-то давал, да с полуторной отдачей. А про портки помалкивай… Будут и портки!»

«Чего ж им не быть, — не унимается Братенков. — Вот я, к примеру, в портках, а у тебя их и не было. С меня и сымешь… Свобода!..»

У человека в кожаной куртке суживаются глаза, он поворачивается к Братенкову: «Свобода — это вы верно сказали. Для них, — он обводит рукой сход, — она начинается, для вас — кончилась».

Кирилл долго разыскивает большевистский комитет. Теперь он — подпольный: восемнадцатый год, а в Белоруссии — немцы. Наконец его приводят в какой-то подвал на окраине города. Он видит там того самого агитатора в кожаной куртке. Оказывается, он и есть секретарь комитета. Он еще больше похудел, круги вокруг глаз стали шире.

«Житья нет от немцев, — говорит Кирилл. — Надо драться».

«Зачем драться? — улыбается секретарь. — Бить надо».

Кирилл понял. «У нас есть надежные парни. Соберу их — и в лес. Будем бить».

На дворе осень. Опять подпольный комитет. Тот же подвал на окраине города. Секретарь комитета уже знает, как Кирилл со своим отрядом расколотил немецкий гарнизон. И Кирилл смущенно смотрит на него. Секретарь протягивает ему худую руку, она крепкая и горячая. «Поздравляю. Решением партийного комитета ты принят в члены РКП(б). Поздравляю». Голос секретаря простуженный. Глаза, воспаленные и ласковые, договаривают остальное.

Значит, он коммунист? Кирилл стоит в тесной комнатушке против окна. В нем видно дождливое сумеречное утро, над самым забором висят сбившиеся тучи, и холодные струи хлещут березу у ворот. Она покачивается, вымытая, светлая снизу и охваченная пламенем сверху. С бьющимся сердцем Кирилл раскрывает партийный билет и узнает, что, собственно, все эти месяцы был уже членом партии. Он стал большевиком с того самого дня, когда пришел в подпольный комитет.

Он чувствует, как и сейчас сильно бьется сердце, будто с тех пор не успокоилось. Столько лет минуло, но он помнит и ту минуту, и все, что произошло потом. Не умерщвленные временем, события приходили издалека, из такого далека, что он дивился их ясности.

Кирилл всегда жил настоящим, с его заботами, трудностями, жил будущим, прошлое для него как будто не имело значения. Оно таилось в грустных вспышках памяти, и всегда напоминало, что сбылось гораздо меньшее, чем обещала радостная тревога ожидания. И какое могло прошлое иметь значение, если воле человека уже не подвластно, и ничего нельзя в нем убрать и добавить нельзя. Даже когда несовершенство столь очевидно, и надо бы, надо бы, надо бы что-то переделать, что-то перетворить. Могло ли иметь прошлое смысл, если исключало какое бы то ни было действие! А он жил в мире реального. Реально в конце концов лишь то, что происходит сейчас вот, что требует работы, участия, чего нельзя отбросить, — то, что продолжает жизнь.

Но так ему только казалось. Только казалось, что прошлое для него не существует.

Рассвет постепенно заполняет землянку, в сыром и сером воздухе проступают стены, нары, стол… «Какой низкий в землянке накат!» Когда лежишь навзничь, кажется, накат напирает на глаза, давит на грудь и грудь держит на себе всю тяжесть бревен. Кирилл как-то не замечал этого раньше.

«Ну и давит же!..» Он хочет вытянуть руки, разжать пальцы, но они какие-то ватные, в них нет костей. Он спохватывается: пустой правый рукав, левая ладонь, лишенная силы. «Кончилась жизнь…»

Вчера здесь были Лещев и Масуров, они рассказали о том, что произошло в «Шпрее» той ночью, когда Кирилл напал на гебитскомиссара, и что было на базарной площади потом, об опустевшем домике Зоси Христофоровны, где нашли смерть Варвара, Аксютка, Янек и сама хозяйка. «Поправляйся, Кирилл, — сказал Лещев. — Дела, как видишь, прибавилось. Мстить!» Кирилл не то сердится, не то усмехается: «Чудак же… Поправляйся! Будто гриппом болен…»

Небо медленно поднимается, обрывая дымчатые космы, зацепившиеся за деревья, и открывает чистое морозное утро. В окошечке уже видны редкие облачка, тонкими кривыми полосками протянутые по небу, как трещины на синем потолке. А внизу снежные свей, за ночь переползшие через лощинку, лежат полукругом перед землянкой, так и кажется — серебряные, зазвенят, лишь только их коснется ветер.

— Доброе утро! — зазвенело в землянке. Что за чудо! — отводит Кирилл глаза от окошечка. Порыв студеного ветра вносит в открывшуюся дверь Ирину. — Доброе утро, — оживает землянка.

— Доброе утро, — откликается Кирилл.

— Доброе утро, — говорит Коротыш.

— Пока я тут займусь, Коротыш, беги к Сидоровне, — показывает Ирина на дверь. — Самый завтрак. Беги.

Коротыш сует ноги в сапоги и выскакивает из землянки.

Ирина снимает крышку с котелка. Запахло ароматной кашей, перемешанной с кусочками жареного сала. Бережно приподымает она Кирилла, усаживает удобней, одной рукой берет миску, другой зачерпывает ложкой кашу и подносит к его рту. Вкусно. Он с удовольствием ест. Очень вкусно. Впервые после ранения съел все, что Ирина принесла.

Поддерживая Кирилла за плечи, Ирина платочком вытирает ему рот, лоб.

— Днем все-таки лучше, — произносит Кирилл. Ирина глядит на него и ничего не отвечает, возможно он просто раздумывает вслух. — Ночью ты совсем один. Днем свет приближает к тебе все. А главное — людей.

Смутная улыбка ложится на губы Кирилла. Как камень, брошенный в воду, приводит все вокруг в движение, так и улыбка эта изменяет его лицо. Ирина угадывает в нем что-то от прошлого — твердое, сильное, волевое.

Всю ночь ожидал Кирилл возвращения Ивашкевича. Он посматривал на застланные мешковиной нары напротив, будто тот мог незаметно войти в землянку и улечься. Переселился Ивашкевич к Кириллу недавно, когда пошли талые воды и затопили его землянку, выкопанную у болотника.

Под утро Кирилл услышал тяжелые шаги Ивашкевича. Он шумно ввалился в землянку, и это было непохоже на него. Лицо почернело от усталости, но глаза возбужденно горели.

— Удалось! Здорово удалось! — потирал он руки. Довольный, остановился перед Кириллом.

«Выходит, в третий раз взорвали Шахоркин мост… — улыбнулся Кирилл. — И вместе с мостом эшелон с особой воинской частью». Об эшелоне с особой воинской частью сообщил Кузьма. Позапрошлой ночью приходил с заданием обкома.

— Потери? — Кирилл не сводил глаз с Ивашкевича.

Тот покачал головой:

— Миловал бог. Наши же трофеи густо накиданы там по обе стороны насыпи…