— Пустите, — вырывался Коротыш из рук полицаев.

Саринович, видно, услышал шум во дворе и вышел. Вышел и кое-кто из гостей. До Коротыша донеслись их голоса. Саринович, уже охмелевший, подошел к нему, зажег карманный фонарик.

— Пустая паника, — крикнул Саринович гостям на крыльце. — Хлопчик.

— Да пустите, — метался в руках полицаев Коротыш.

— Ну, ну, — взял его за плечи Саринович. — Пустим. Не солить же тебя.

— Гони ты его ко всем чертям, — сердилась Сариновичиха. — Куда ведешь в хату?

— Чего там! Тащи сюда! — весело гаркнул пьяный бас.

— Да пустите! Заблудился я…

Саринович и еще кто-то подхватили Коротыша и повели в дом.

— Ну, бери рюмку. — Мутные глаза Сариновича чего-то искали. — Поздравляй.

— Поздравляй! Поздравляй! — орали гости. Все налили себе вина.

Коротыш молчал.

— Бесово отродье, — поставил Саринович рюмку на стол и наотмашь ударил Коротыша по лицу. Тот подался назад, но устоял.

— Так, может, он от партизан? Может, он наводчик? — высказал догадку тот же пьяный бас, и схватил Коротыша за уши и поворачивал из стороны в сторону.

— Я заблудился, — еле слышно произнес Коротыш. — Мне через Ясный лес, боязно ночью.

Тут только Сариновича осенило: а и заговорить может, плохо тогда. Скорее кончать.

— Ну, заблудившийся, пойдем, — толкнул он Коротыша в спину. — Пойдем, на дорогу выведу. Микола, дай пистолет.

Все возбужденно зашумели.

Саринович повел Коротыша к выходу. Вместе с ним двинулись еще двое-трое.

— Ой, я на такое смотреть не могу, — успел Коротыш услышать у дверей взвизгнувший голос Сариновичихи. — Подальше куда отведите…

Два выстрела покрыли шум. Сариновичиха запоздало заткнула пальцами уши.

Лучше бы взял Коротыш автомат в этот раз.

Кирилл вспомнил: «Когда у меня в руках автомат, хоть кого уложу…»

— Значит, Саринович и баба скрылись? — смотрел он на Захарыча, только что вернувшегося из разведки. Кирилл кусал губы — признак бушевавшей в нем ярости. — Скрылись?

— И дом заколотили, — сказал Захарыч. Лицо у него хмурое, гораздо более хмурое, чем обычно. Оголенные до локтей руки покрыты ссадинами, сапоги облеплены грязью.

— Найдем, — уверенно произнес Ивашкевич. — Я его судил, мне и приговор приводить в исполнение.

Трудное и доброе лето сорок третьего года… Ветер победы принес и сюда с Волги и Дона, с берегов Днепра, с Курской дуги радость и надежду. Скоро Синь-озеры перестанут быть глубоким тылом противника, и партизанские отряды столкнутся с отступающими неприятельскими частями. А пока по железным и шоссейным дорогам усилилось движение гитлеровских войск на восток. Что-то напряженное, нервозное чувствовалось в этом движении. Плохо немцам на фронте, это Кирилл знал, плохо должно быть им и здесь. Товарищ Кондратов радировал: воюйте и побеждайте. «Мы и побеждаем», — размышлял Кирилл. Победа народа — это и тысяча маленьких побед, вот таких, как взрыв бомбового склада за озером, как Шахорка и Черный Брод, как «Шпрее» тоже, и граната Плещеева, и Петрушково минное поле, и поединок Михася и Толи Дуника с гитлеровцами…

Вчера вернулся Ивашкевич. Он рассказал, зачем вызывали его в обком. Предстоит вывести из строя железные дороги, чтоб помешать подвозу войск, вооружения и боеприпасов. Противник должен быть лишен этой возможности на длительный срок. Значит, придется рвать железнодорожное полотно во многих местах, и главное — всем партизанским отрядам одновременно. И срок операции назначен: сегодня ночью.

Отряд к этому давно готов. Все обдумано, каждая группа знает свой участок и путь отхода после взрыва.

— Пахнет крупным советским наступлением, — говорит Кирилл. — Явные признаки. Теперь, братец, не осень сорок второго, когда мы выбросились сюда. Все переменилось как! А прошло не так много времени.

— Да, — говорит Ивашкевич. — У немцев уверенности поубавилось, — улыбается он глазами. — Кислые стали, заметил народ.

Приподняв полог, в землянку входят Паша и Тюлькин.

— Разрешите.

— А! — Ничего доброго тон командира не обещает.

— По вашему приказанию…

— Так что ж получается, — смотрит на них Кирилл, — один другому дает в морду, и не где-нибудь у девкиной калитки, а в бою. Что это, в самом деле! Все некогда было разобраться. А теперь самое время.

Было это неделю назад. Подорвали тогда состав с войсками дивизии «Тотенкопф».

— Да я уже то забыл, товарищ командир, — великодушно машет Тюлькин рукой.

— Я не забыл, — обрывает его Кирилл.

Рот Тюлькина приоткрыт, нижняя губа чуть отошла и обнажила синюю десну.

— Тут так получилось, — потускневшим голосом начинает он, ни на кого не глядя. Он решил отвечать, не дожидаясь вопросов.

— Ты хочешь первым доложить? — насмешливо спрашивает Кирилл.

— Тут так получилось. — Тюлькин потер пальцем лоб, словно таким образом заставлял себя вспомнить, что же в самом деле произошло во время того боя. — Когда мы подорвали эшелон, из последних вагонов повыскакивали автоматчики и начали стрелять.

— Правильно делали, — усмехается Кирилл. — Пускаете их под откос, а они вам — спасибо?

— Ну да, правильно, — поспешно соглашается Тюлькин. — А наши лошади у сосны привязаны. На опушке, значит. Я и кинулся выручать лошадей. Ну и Паша вроде туда ж. Ну и влепил мне ни за чего.

— Он бежал тоже выручать лошадей? Боялся, что ты опередишь его?

Тюлькин пожимает плечами: наверно.

— Постой, не так говоришь, — удивленно смотрит Паша на Тюлькина.

— Почему же не так?.. — запинается Тюлькин. — Другого я и сказать не могу. Было именно так, как я говорю.

— Не то, — еле сдерживается Паша. Кирилл видит это.

— И я думаю — не то, — качает Кирилл головой. — Когда люди говорят правду, они не отворачиваются. Люди не могут понять друг друга, если не смотрят в глаза. Ты врешь все, — не напрягая голоса, говорит он. — Давай, Паша.

Паша разводит руками, молчит. Ну как расскажешь, что в самую горячку, стервец маринованный, испугался — и в лес? Паша молчит.

— Брось увиливать, Тюлькин, — вмешивается Ивашкевич. Голос его спокоен и суров. — За такое не по морде давать надо, а расстреливать. Расстреливать перед строем, как труса. Лошади были привязаны у сосны, это верно. Но не там, куда ты бежал, а в другой стороне. Ты понесся к самому ближнему краю опушки. А и лошади — что? Какое же это основание уйти из боя? И Паша бежал, верно говоришь. Автоматчики стреляли как раз по Захарычу, Косте и Хусто, по Алесю стреляли, по мне. И Паша спешил на помощь.

Тюлькин придает своему лицу смущенное выражение.

— Ишь застеснялся! Вроде штаны на улице потерял, — кивает на него Кирилл.

Длинное лицо Тюлькина становится подвижным, руки торопливы. Он очень огорчен, он невыносимо огорчен, его упрекают в последней подлости — трусости.

— Герой, братец, герой! — пожимает Кирилл плечами. — Когда надо защитить себя…

Тюлькин сжался под взглядом Кирилла.

— А есть такие, что бахвалятся храбростью, — скашивает он злые глаза на Пашу. И опять скороговоркой, будто опасается, что его не выслушают до конца: — Кидаются, тарахтят, палят почем зря… А на самом деле…

— Что — на самом деле? — переспрашивает Кирилл. — И нужны остановки в разговоре, тогда можно подумать, о чем сказать, можно вспомнить, как все было. Ишь, горячий! Как конь из-под дуги.

— Я не помню, товарищ командир, чтоб в лес бежал прятаться. Честно говорю, не помню такого.

— Не пойму, что это у тебя — склероз или нежелание запомнить кое-какие вещи, а?

— Ну, может, нервы…

— Какие-то нервы припутал, — пренебрежительно смотрит Кирилл на Тюлькина. — Говори честно: страх! Солдат — человек, он может испытывать страх. Но не имеет права поддаваться страху. И брось! — отвернулся.

Ивашкевич свертывает цигарку, нашаривает в кармане зажигалку, закуривает и долго затягивается, что-то соображая. Наконец выпускает дым.