— Это куда ж она — то молоко? — Кирилл все еще думал об Оксане.
— А бомбам возит…
На горизонте, как зеленая туча во все небо, темнел лес.
— Вон за лесом, — показал Алесь, — склад авиабомб. Охране склада и возит.
— Склад авиабомб, говоришь?
— Да, — сказал Алесь.
— Постой, постой, — соображал Кирилл. — Если от Теплых Криниц, то между болотом и озером будет? Так? — ждал он ответа.
— Точно. Тут, куда ни ткнись, везде склады с бомбами. Но этот, говорят, не так охраняют — озеро же, болото, не подступиться. А те, другие, — ого! Часовой на часовом.
Кирилл задумался.
— Послушай, Алесь. Оксану хорошо знаешь?
— Мужика ее знал.
— А ты наведывайся к ней… Ладно?
Дорога неслась лесом, сужаясь впереди, и там, далеко, тянулась уже тонкой ниткой, продетой сквозь черноту. Ветер беспокоил в колдобинах воду, и в ней покачивалось мертвое небо. Полдень был серый, и потому казалось, что все еще утро. Локти Алеся лежали на баранке.
— Стой, — тронул Кирилл плечо Алеся. — Сойду здесь.
Алесь затормозил, оторвал руки от баранки, опустил вниз, будто стряхивал с них усталость. Машина остановилась.
15
Ивашкевич, Левенцов и Якубовский переходили от дерева к дереву, прислушиваясь к каждому звуку. Поодаль шли Паша, Хусто и Петрушко, и когда передние останавливались, не двигались и они. Шли уже пятый час, а селение все не появлялось. Несколько раз Ивашкевич смотрел карту — крошечное колечко, сквозь которое не проникнуть и муравью, приютилось в середине большого зеленого пятна. Масштаб показывал — четырнадцать километров. Они давно прошли это расстояние. Но вокруг — лес, как и в самом начале пути, и казалось невероятным — что иголку в стогу сена — найти в этой чаще нанесенную на карту деревушку.
Вскоре лес поредел, деревья расступились, резче обозначились свет и ветер. На вершинах сосен шумно картавили вороны. Вон и домики завиднелись. «Добрались», — обрадовался Ивашкевич. На деревню наползала большая круглая туча, и деревня показалась Ивашкевичу темной и грустной.
Ему почудилось, или в самом деле неподалеку раздались чьи-то легкие шаги. Если почудилось, то всем, потому что все враз повернули голову. Из леса на опушку вышла женщина. Она несла на руках ребенка, завернутого в одеяльце. Увидев автоматчиков, отступила в лесной сумрак, но, сообразив, что ее заметили и прятаться поздно, повернула на тропу, точно никого и нет. Нетвердая, намеренно неспешная походка, слишком опущенные плечи выдавали ее потаенный страх. Видно было, она напрягала всю свою волю, чтоб не побежать.
— Погоди, — окликнул ее Ивашкевич.
Она оглянулась. Ребенок выпростал из одеяльца ручонку.
Ивашкевич подошел к женщине.
— Далеко ли веска? — Он назвал деревню, которую искал.
— А вот, — растерянно показала женщина на домики.
— Так я и думал, — сказал Ивашкевич. — Так я и думал, что она. — Он внимательно смотрел на женщину. Лицо ее, видно иссушенное голодом и страданием, подергивалось, на скулах проступали розовые пятнышки, впалые глаза с крупными серыми зрачками беспокойно метались, словно не успевали схватывать все, что было перед ними. «А красива, — подумал Ивашкевич. — Конечно, если ее представить себе не такой вот измученной». — Ты скажи, немцы в той веске есть? — Он замедлил шаг. — Полицаи?
Женщина покачала головой.
— Нету. Никого нету. Веска ж — семь дворов…
— Нет? Правду говоришь? — Ивашкевич не спускал с женщины глаз.
— Нету, — повторила она. — Бывает, полицаи из соседней вески наведываются когда. А так никого нет. — Лицо ее побагровело, точно его обожгли крапивой, в глазах блеснула слеза. — С чего бы неправду вам говорила?.. И мой воюет…
Она хотела повернуться и пойти.
— Ты туда? — спросил Ивашкевич.
— Туда.
— Тогда мы с тобой. У нас дело.
— Идите, раз дело, — упавшим голосом сказала женщина.
— Да ты не бойся. Мы свои, сама видишь. Говоришь же, и твой воюет.
Ивашкевич и женщина шли впереди. За ними, посматривая по сторонам, двигались остальные. Тропа тонула в высокой жесткой траве и, едва заметная, возникала снова.
— Ты куда это ходила? — спросил Ивашкевич.
— На хуторе тут, километра четыре, мать с отцом, старенькие, живут. Думала бульбы или чего разжиться. Так сами бедуют. Все поотбирали у нас. Птушку последнюю и ту…
Женщина помолчала. Теперь она заинтересованно взглядывала на Ивашкевича.
— И мой воюет. А может, уже голову где сложил, — вздохнула она. — Одно письмо от него получила. Когда началось. А потом как в воду. Не одна я такая, может, вдовая…
— Ну, напишет еще. Адрес же у тебя не в порядке. Советские почтари писем сюда еще не носят, — улыбнулся Ивашкевич. — Потерпи, бабонька. Обязательно напишет. — Прошли еще немного. — Веска твоя хорошая, зеленая какая. — Они подходили к деревне. — Ты скажи, далеко хата Сариновича?
— Хата Сариновича? — снова насторожилась женщина.
— Да.
— Саринович… — покачала она головой. — Это у вас к нему дело?
— Любопытная же ты…
— Неладный мужик. Ой, неладный… С бургомистром он. С немцами. Хата его — вон за теми дубками.
Ивашкевич взглянул, куда показывала женщина. Те, что шли сзади, тоже посмотрели.
— Неладный мужик. — Она снова покачала головой. — Мне сюда. Вот по стежке.
Тропа разветвлялась.
В конце узкой стежки, за оградой, Ивашкевич увидел крытую соломой хату.
— Твоя?
Женщина кивнула.
— А ты позови. Передохнём. — Ивашкевич оглянулся вокруг. — Пусто как. Ни души. Никто и не заметит, что гости приходили.
Женщина тоже огляделась.
— Идите, — нерешительно сказала она. — Хоть голодному у голодного не поесть…
Подошли к хате. От солнца, от дождей бревенчатые стены потемнели, как после пожара. Переложив ребенка с правой руки на левую, женщина просунула ладонь в щель ограды и отодвинула жердь, которой была заложена тесовая калитка. На голом дворе виднелся низкий сарай без дверей. Из-за края тучи пробился слабый белесый луч и лег перед сараем у пустой собачьей конуры.
Вдруг послышались за калиткой разухабистые голоса. Лицо женщины побледнело.
— Они!..
Ни слова не могла произнести больше и побежала. На середине двора остановилась, задыхаясь, словно эти несколько шагов забрали все ее силы. Руки дрожали. Почувствовав это, ребенок заплакал.
Жестом показал Ивашкевич, чтоб все прижались к забору, и стал впереди цепочки. Раскрытая калитка, точно щит, загородила их.
— Хо! — прозвучал насмешливый голос. — Где, малинка, пропадала? — Длинная тень говорившего медленно вползала во двор. Но сам он был еще не виден.
— Какая малинка! Калинка… — сказал другой. — Видишь, кислая. — Рядом с первой, чуть позади нее, легла вторая тень.
— Ничего. С нами повеселеет, — уверенно откликнулся тот же насмешливый голос. — Поставит на стол горкушу, всем весело станет.
Тени плыли дальше, к ногам женщины.
«Двое, — лихорадочно мелькнуло в голове Ивашкевича. — Пока двое».
Во двор шагнул невысокий мужчина, за ним второй — повыше и поплотнее. У обоих нарукавные повязки с изображением свастики. У того, что повыше, через плечо автомат.
Ивашкевич видел их спины: покачивающуюся лихую спину невысокого и осанистую другого. «Двое», — беззвучно произнес он. Двое приближались к женщине. Ивашкевич выждал еще несколько секунд.
— Руки вверх!
Все выскочили из засады.
— Руки вверх!
Спины мгновенно исчезли. Теперь Ивашкевич увидел лица обоих. У невысокого было круглое, опухшее от хмеля рябое лицо, второй казался старше, его толстые губы побелели и дергались, будто их кололи иголками. Руки, поднятые вверх, била дрожь. У губастого на пальцах сверкали кольца. Изумленно раскрытые глаза полицаев смотрели на Ивашкевича, ничего не видя. Но наган и устремленные на них автоматы они видели. Только это они и видели.
