Паша отыскал в передней ведро с мятым боком и оторванной дужкой, куском железа, валявшимся тут же, приколотил дужку и направился к выходу. Вернулся, ведро с водой поставил на скамью. По морозному цинку высыпали холодные капли.

— Открывай цирюльню, братцы-однополчане! — Сверкнуло узкое лезвие, будто Паша выпустил из рук короткую синюю молнию. Он расстегнул ремень, зацепил за гвоздь в стене, и, как сполохи, заметалась бритва по ремню — сверк-сверк… — Начали! — и легко повел бритву по щеке.

Все взялись за бритвы.

На двух крюках против окна висело овальное зеркало. Левенцов, бреясь, смотрел в зеркало, перед глазами проносились рваные тучи, а под ними глухо бились на ветру разъяренные вершины деревьев, мир с настойчивой последовательностью повторялся в прозрачной и спокойной глубине стекла и выглядел яснее, чем на самом деле. Левенцов локтем задел зеркало, оно сорвалось с одного крюка и покосилось, и сразу повалились набок и небо и лес. «Вот так и жизнь сорвалась с крюка, и все к черту повалилось…» — почему-то подумал Левенцов и хмуро усмехнулся. Паша поправил зеркало, и поднялся лес, выровнялось небо, и тучи продолжали свое движение. Левенцов рассеянно следил, как уходили они за крашенный бронзой багет. Он снял с бритвы мыльную пену и снова повел лезвие по щеке.

В положенное время ефрейтор из кухни здешней роты связи привез термосы со щами и кашей. Ели с аппетитом и весело.

Потом Кирилл и Ивашкевич отправились в штаб эскадрильи. Десантники ждали их возвращения. Поглядывали на дверь. Курили. Над головами от стены к стене вяло катились белые кольца дыма и оседали на потускневших стеклах окон. Длинный день тянулся нескончаемо и виделся таким, каким и был — угасавшим, нудным, серым, словно, догорая, весь осыпался пеплом. Воздух потемнел, стал тяжелым, глазам уже не хватало света. Михась затянул окна маскировочными шторами, повернул выключатель — и под высоким потолком ожила синяя лампочка, она казалась далекой, как звезда. Лампочка источала скупой холодный свет, почти не достигавший пола, будто и не свет это вовсе, а подкрашенная ожившая тень.

Десантники ждали. Ждали долго и терпеливо, как только солдаты умеют ждать, время обрело для них другой смысл и другое значение; то стремительное, полное напряжения, то недвижное, как придорожный валун, оно перестало быть истинной мерой длительности происходящего. Они сидели, переговаривались, вставали, бродили по пустынным залам, пахнущим пылью, безразлично поглядывая вокруг.

Паша несколько раз выбегал на улицу: должно же распогодиться! Вот опять хлопнул дверью. И возбужденно:

— Небо, доложу вам, братцы-однополчане, как обсосанный леденец. И луна!

А командир и комиссар все не шли.

Постепенно в сознание бойцов вкрадывалось тревожное сомнение.

— Не везет же… — прогудел Паша.

Наконец двери с шумом распахнулись, в помещение хлынула струя ветра и ударилась об стены, послышались гулкие шаги.

— Подымайсь!

Все торопливо двинулись к выходу. Ступали молча и шумно, будто беспорядочно ухали по полу молотки. В открытой двери виднелся зеленоватый свет, заливший небо и землю.

Машины с погашенными фарами понеслись по затихшей до утра деревне. Бойцы сидели в кузовах и смотрели прямо перед собой, они видели небо, напоминавшее спущенное сверху огромное полотнище с бледными звездными узорами, и, казалось, слышно было — ветер трепал его вдалеке.

Грузовики остановились у ровного поля, высветленного луной. В мирное время подмосковные колхозники сеяли здесь пшеницу и клевер. С трех сторон к полю подступал сосновый бор, а с четвертой — частый ельник, в котором, как сединки в темной бороде, пробивались одинокие березы. Где-то на опушке были скрыты самолеты, но даже зоркий глаз не заметил бы их. В обнаженном небе брело легкое облачко, похожее на потерявшийся клок дыма, и никак не могло одолеть расстояние между двумя соснами. От сосен, словно тропинки, тянулись тени, длинные, прямые, как сами сосны.

Шоферы опустили задние борта. Бойцы спрыгнули на землю, построились в шеренгу. Худощавый инструктор с крепкими костлявыми руками помог им надеть парашюты, подогнать лямки. Кирилл видел, как Паша чуть согнулся, проверяя, ладно ли уложен парашют. Толя Дуник повернулся к Паше, подергал у него «грудную перемычку» из ремней, потом у себя.

— Сбруя в полном порядке, — подтвердил Паша. — Хоть с луны прыгай.

Долго возился инструктор с Петрушко, пока приладил парашютный ранец на его спине. Низенький, щуплый, придавленный ранцем, тот походил на гнома.

Наконец все были готовы.

— Пошли, — сказал инструктор.

Летчики прогревали моторы. Моторы ревели, набирая силу, и ветер ожесточенно рвался с винтов, захлестывая подходивших к самолету десантников. Из-за трескучего рокота моторов голоса десантников тонули в ночи, и никто их не слышал. Распластанные крылья самолета далеко отбрасывали широкую тень, и десантники, попав в нее, точно камни, кинутые в воду, исчезали из виду прежде, чем, поднявшись по стальной лестнице, входили в кабину.

Самолет, разгоняясь, побежал по взлетной дорожке. Земля незаметно отделилась, косая под накренившимся крылом, — еще мгновенье, и все, что держится на ней, свалится.

Она уже далеко внизу, в лунной мгле, — вся покрытая янтарем.

С щемящей грустью смотрели десантники, как медленно двигалась под ними вытянувшаяся Москва, окончательно от них отделенная. Куда-то в дым отходили погашенные улицы, не оставляя следа. Как по синей воде, ясной до самого дна, плыл самолет, и на дне виделся затонувший город. Одинаковые, как близнецы, тесно жались друг к другу, словно боялись потеряться, притихшие здания, с высоты они выглядели почти игрушечными. Тусклая, неправдоподобная, вся из длинных и коротких теней, Москва под крылом переходила с одной стороны на другую, постепенно редела и скоро совсем исчезла из виду. Потом замелькали, будто нарытые кротами, бугорочки изб, сверкнул серп неровной реки, он повторялся каждый раз, когда река поворачивала, покатился лес, и сверху казалось, что это шерсть, которой покрыта земля. Все уходило назад, пропадало, и даль открывала и быстро приближала новые леса, и новые деревни, и реки новые, совсем схожие с теми, что ушли, словно самолет, как жаворонок, висел в небе на одном и том же месте.

Затерянные в фиолетовом сумраке ночи, уже вдали от всего доброго, что осталось позади, еще вдали от всего жестокого, что ждало их впереди, десантники неслись над миром, как единственные, его первые или последние обитатели.

Мысль невольно возвращала Кирилла к тысяче мелких подробностей, которые еще полчаса назад трогали его, это были отголоски памяти, и они уже не мешали.

Он прошел в пилотскую кабину. Спокойные руки пилотов держали штурвалы, и лица их были тоже спокойные, сосредоточенные. В бескрайнем небе люди эти чувствовали себя, должно быть, так же уверенно, как и на земле. Кирилл посмотрел на щиток с приборами. Внизу двигались леса, поля, деревни, и все это ничего не значило. Значили только вот эти стрелки, стрелки, стрелки и огоньки на приборах.

Внезапно широкие струи света затопили кабину, все слилось, и глаза ничего не могли различить. «Идем над противником», — понял Кирилл. Он вернулся к десантникам. В иллюминаторы видно было, как желтые пучки огня вычерчивали горящий след к самолету. Самолет подпрыгнул раз-другой, будто попал в скрытые в небе ухабы, взмыл вверх, и туманная голубизна ночи на несколько секунд опять окутала все.

«Обошлось, — подумал Кирилл. — Пока обошлось. Проскочить бы… Да и лететь-то осталось немного. Проскочим, проскочим», — убеждал он себя.

Ослепительный огонь снова врезался в небо, и рыжее пламя бурно вспыхнуло и рассеялось у самого крыла, или так только показалось, что у самого крыла. Но фюзеляж содрогнулся. Тюлькин и Петрушко свалились со скамьи, им помогли подняться, в иллюминаторы они уже не смотрели.

Все молчали. Даже Паша ни слова не проронил, он сидел, сцепив руки и чуть склонив голову. Кирилл взглянул на Ивашкевича. Лицо его было невозмутимо, как всегда, когда предстояло что-нибудь серьезное.