Так трудно подниматься, гораздо труднее, чем шагать. Голову, что тяжелую гирю, не оторвать от земли. Будто не отдыхал, а вертел жернова. Сколько же спал он? Час? Три часа? Или только на короткий миг сомкнул глаза?

Кирилл прислушался, над ним шумела ель, под которой он лежал. Шум был тихий и мерный и усыплял, и не хотелось разъединить веки. Он почувствовал, что в глаза ударяет дождь, и проснулся окончательно. Он с усилием поднялся.

Сон не вернул силы натруженному телу, и утомление еще больше давало себя знать. Ноги нетвердо передвигались во тьме, тонули в рыхлом настиле осыпавшихся хвойных игл, увядшей травы, и шаги были неслышны.

Спину давили мешки, они становились все более громоздкими, будто с каждым шагом в них подбрасывали кусок железа. Лямки, как злые зубы, вгрызались в плечи, и плечи горели от саднящей боли. Покалывало в коленях. Хоть еще полкилометра пройти, хоть сотню шагов… Каждого хватало только на то, чтобы переставлять ноги. Тяжесть груза и ночи лежала на плечах.

Все словно опустилось глубоко под воду, все стерто, ничто из ночи не выступает. Кирилл услышал позади хруст и оглянулся: кто-то неловко ступил на хворост, и он обломился под ногами.

— Тиш-ш-ше, ты!..

Мрак не ответил. «Тюлькин», — догадался Кирилл в мокрой темноте. Через секунду снова шум — Тюлькин наткнулся на кочку и плюхнулся на землю.

— Где ты? — рассердился Кирилл.

— Здесь.

— Где здесь? Давай сюда. Все обходят, а ты как слепыш. Сюда давай, — негодующим шепотом приказал он. — Иди на голос.

Тюлькин, виновато ворча, приблизился к Кириллу и пошел между ним и Михасем, он старался легко касаться земли. Но чем больше старался быть осторожным, тем чаще оступался, будто только препятствия и были под его ногами, и тогда казалось, встревоженный лес гремел. Каждый раз Тюлькин испуганно чертыхался, но и это не помогало.

— И что у тебя за нога! — раздраженно удивлялся Кирилл.

— Правда, ангел небесный. Тебе не по земле — по небу шлепать, — шепнул Паша Тюлькину в спину. Но тому было не до Паши.

По времени Дедова чаща должна кончиться, соображал Кирилл. Не сбились?.. Сердитые капли кололи лицо, и он вспомнил: дождь. Капли сыпались шумно и густо. Сильный дождь.

Нет, ночь не была мертвой.

Сапоги тупо зарывались в комковатую землю, размокшую и податливую. «Гаврусино поле?» — подумал Кирилл. Такая темень, ничего не разглядеть, и он мог бы идти и с закрытыми глазами. Вместо неба над головой висел сплошной черный камень, и Кирилл ощущал холодную тяжесть этого камня. Подавшись плечом вперед, он с силой переставлял ноги, преодолевая темноту, как преодолевают препятствие.

«Чвых-чвых, чвых…» — ступали бойцы по вязкой земле. «Чвых, чвых…» — шлепали сапоги справа, слева, сзади. Все знали, что такое Гаврусино поле, и как можно тише ступали, увязая, должно быть, в глинистой пахоте. Компас показывал: юго-запад. Точно держаться этого курса, чуть собьются — и на пулеметный огонь. Кирилл ни на минуту не забывал: триста метров отделяют их от опасности. Если они обойдут мост, все будет в порядке, дальше — опять лес, он тянется далеко, и поблизости ни деревень, ни дорог. По карте обшарил он с Михасем эту местность во всех направлениях, и заняло это немногим меньше времени, чем занимало сейчас, когда уже ноги, ослабевшие от движения, измеряли это пространство.

— Не наскочить бы на пулемет, — едва слышно сказал Кирилл.

— Не наскочим, — также шепотом сказал Михась. Возможно, он расшифровывал в уме запомнившиеся значки и краски и определял во мраке то, что было вокруг.

Шли тесно, рядом, чувствуя друг друга. Только бы не отстать. Только бы не потеряться на проклятом Гаврусином поле, которому и конца нет. Они держали автоматы наперевес. Совсем близко мост, и на мосту часовые. И пулемет.

Кирилл вслушивался в каждый звук, в каждый шорох, выдававший опасность. В стороне, позади, залаяла собака, и он обрадовался этому случайному и доброму маяку в тревожной темноте. Отлегло от сердца. Значит, то селенье уже далеко, и мост тоже.

Впереди спасительно качался и гудел лес. Потом вспыхнули полоски света — березы, березы. Те самые березы, которые Кирилл все время держал в голове.

Гаврусино поле кончалось.

«Чвых-чвых…» Здесь лежал Кирилл в окопах пятнадцатого года, действовал в партизанских лесах восемнадцатого. Его, наверное, помнят тут. А может, и ждут?..

Может, и ждут…

Почти двадцать лет назад, вот с таким же отрядом, отправился он в эти места, тогда тоже тревожные и опасные. Здесь, на захваченной советской земле, хозяйничали польские паны. Поддерживаемый населением, отряд наводил ужас на помещиков, нападал на осадников, расправлялся с полицией, громил пограничные заставы. «Пусть не забывают властители Польши, что край этот — чужой…» Кирилл улыбнулся, вспомнив, как однажды со своими смельчаками, переодетыми в форму польских железнодорожников, среди бела дня занял станцию и остановил поезд, в котором следовал полесский воевода. «Зверь-воевода», — говорили о нем. Поезд вытянулся вдоль перрона. Над вагонами стлался серый дым, словно густая грива на ветру. Воеводе не уйти от кары. «Убить! — настаивали партизаны. — Хватит, покуражился над народом. Убить!» — «Убить, конечно, — размышлял Кирилл. — Иначе зачем нужна эта рискованная затея?..»

«Чвых…» Кирилл наткнулся на дерево. «А, черт!» Память снова вернула его к воеводе. Кириллу и сейчас, в этой адской темноте, ясно виделись телеграфные столбы, высокие рядом и крошечные, как спички, — вдалеке, где, замыкая пространство, падало небо. «Создать славу мученика ничтожеству в пышном мундире?» Нет, он задумал кое-что похуже мгновенной смерти. И нарочито торжественно сказал по-польски: «Выпороть!» Он видел, как дрогнул двойной подбородок воеводы, как багровые щеки налились синевой, лицо стало испуганным, плаксивым. Свита в замешательстве переглядывалась: не дурной ли сон? Но кто-то, кажется Петро из Теплых Криниц, звякнув пряжкой, уже весело снимал ремень. Кирилл остановил его: «Э, нет, погоди. Такая честь может быть оказана только офицеру. Ну хоть вам, пане, — ткнул Кирилл пальцем в полковника. — А вы, — взглянул на длинного и лысого человека в сутане, — стащите с воеводы штаны, самая нехитрая работа». Полковник растерянно заморгал глазами и сделал протестующий жест, человек в сутане поднял руки над головой — ладонь к ладони, — точно собирался вознестись и покинуть слишком грешную землю, где возможно такое… «Отказываетесь от чести? — с нарочитым удивлением воскликнул Кирилл. — Пороли мужиков, — поморщился, — чем хвалиться? А тут — сам пан воевода!.. Ну-ка, за дело, да побыстрей!» — крикнул он и поднял револьвер.

Так явственно представилось это Кириллу, будто происходило сейчас. «Чвых-чвых…» — чавкали сапоги. «Чвых-чвых…» Будто сама земля, будто дождь и мрак говорили этим нудным языком.

Пришлось-таки польским офицерам положить воеводу на перрон и отстегать солдатским ремнем, который подал Петро из Теплых Криниц. «Ай-ай! — спохватился Кирилл. — Нехорошо долго задерживать поезд. — Порка и в самом деле затянулась. — Поднимайтесь, пане ясновельможный, и натяните штаны, — с издевательской учтивостью произнес он. — А на это место, — Кирилл хлопнул себя по ягодице, — хорошо бы компресс. Говорят, помогает… Счастливого пути, пане…» Поезд отошел от платформы.

И постарались же польские газеты, чтобы случай этот получил огласку. «Поротый воевода» — вся Польша потешалась над ним.

Кирилл чуть было не рассмеялся, вспомнив об этом. Еще долго, передавали ему друзья, молва о нем, о Кирилле, жила среди населения: бесстрашный, дерзкий, неуловимый, он, казалось местным жителям, обитал где-то на территории Польши и тогда, когда был в Москве и слушал лекции в комвузе…

Ну и тьма! И поверить нельзя, что в этом сглаженном пространстве могут быть дороги, деревья, дома…

Все время думал Кирилл о Петре из Теплых Криниц. «Как он? Что с ним?» Вот и случай с воеводой, он тоже вспомнился потому, что думал о Петре. «Как он теперь?»