Масуров прервал ее размышления:

— Тебе трудно?

— Да, — кивнула. И посмотрела на него. И взгляд ее говорил, что трудно, но идет сквозь пулеметный огонь, через болото, через бесконечный лес, замерзшая и голодная, идет потому, что за всем этим видит другие просторы, прекрасные и счастливые, иначе она даже до этого места не смогла бы дойти. Во всяком случае, ему показалось, что взгляд ее говорил это. Может быть, потому так показалось, что подумал это о себе.

Тропинка вывела к речке. Они остановились. «Верх или низ той, что течет в Турчиной балке», — соображал Масуров. Пенистый поток набегал на камни-валуны, высунувшиеся наружу, и вокруг них шевелились серебряные гривы, будто под водой неслись кони. Это напомнило Масурову его сгинувшую лошадь.

Речку надо было перейти. Он наклонился, ухватил руками согнутую ногу, стащил сапог, потом другой, отвернул портянки, потер ступнями о траву, как бы для того, чтоб сразу и полностью ощутить резкую прохладу настывшей за ночь земли, подвернул брюки до колен.

— Сбрасывай ботинки. — Он протянул Оле сапоги.

Оля подняла руки. Глаза просили: не надо. Но, встретив настойчивый взгляд Масурова, покорно надела сапоги, в которых ноги свободно скользили туда-сюда, взяла под мышки ботинки и пошла вслед за босым Масуровым. Он вошел в воду, — струящийся лед. Поежился, сжал плечи, шагнул дальше. Потом в несущийся студеный поток ступила Оля.

На другом берегу, пока Масуров растирал ноги, чтоб согреть их, Оля поспешно сняла сапоги.

— Скорей, скорей надевай, — требовательными жестами торопила она. — Холодно как!

Его била дрожь.

— Посмотри, — удивленно показала на светлевшую впереди опушку.

— Вижу.

Между деревьями, будто прятались, чтоб нельзя было их найти, темнели коричневые бугорки изб. Одна, еще одна, третья…

«Хутор. Какой же хутор?» — силился Масуров припомнить карту. Но ничего не получалось. Видно, окончательно сбился. Блуждать дальше вслепую нельзя. Надо решаться. Он снова взглянул на хоронившиеся избенки. Одна, еще одна, третья…

— Иди. Постучись в любую, — посмотрел на Олю. — Согрейся. Поешь, если дадут. Потом спроси, как добраться до Медвежьего урочища.

— А ты? — сказала она, поколебавшись.

— Здесь буду ждать.

— Хорошо. Я скоро…

— Не проявляй торопливости, — наставительно сказал он. — Влипнешь.

— Хорошо.

Он увидел поблизости пень и неровным шагом направился к нему.

Алесь притормозил, грузовик замедлил ход, остановился. Лес с обеих сторон прижимался к бортам грузовика, и дверца кабины, сдерживаемая еловыми лапами, открылась лишь наполовину. Оля с трудом выбралась из кабины, ступив на нижние ветки ели. Из кузова через задний борт спрыгнули Ивашкевич и Якубовский.

— Так и идите, — показал Алесь. — Прямо, до берез. С час ходу. Не больше.

— Нам бы только до тех берез, — махнул Ивашкевич рукой, вспомнив дорогу. — А там найдем.

Машина тронулась.

— Что ж, двинулись? — посмотрел Ивашкевич на Олю. — Вместе и идти веселей, раз попутчики.

Оля шла подавленная. Ноги застревали в спутавшейся граве, подворачивались на корягах, сушняк, попадавшийся на пути, царапал икры, но ничего этого она не замечала. Все получилось не так. Сказал, что поедет один, а явились еще двое. Но самое печальное, размышляла она, эти двое ведут ее в Медвежье урочище. «Попутчики, — усмехнулась про себя. — Не дура же…» Значит, что-то заподозрили? И кто они? Переодетые полицаи? И хитро же подстроил хозяин избы… Хоть и не проявляла торопливости, а влипла.

«Поверь, я не виновата, — мысленно объясняла Масурову, и сердце пронизывала боль. — Просто так получилось зло, поверь. Я не виновата…» Вот придет она к какому-то Кузьме, которого и в глаза-то не видела. Не говорить же при этих о Масурове, о себе, о деле на одиннадцатом километре. Хорошо, если Кузьма этот сообразит и признает ее родственницей. А если откажется? Ее охватило глухое предчувствие беды. Пусть с ней будет кончено. «Все равно, не сегодня, так завтра». Она уже ступила на путь войны. Пусть, пусть… Только бы не пытали. А сразу. Да уже и не это пугает. Навела на след… И дело пропадет, и Масуров погибнет. Как же она так влипла… В ней пробудился страх. Не тот, что вчера ночью в вагоне, потом под насыпью, и в бору толкал, заставлял бежать, что-то делать, предпринимать, защищаться. Сейчас страх парализовал ее. Потеряться бы в этой черной бесконечности леса. Не дойти бы до Медвежьего урочища. «Если б чудо какое…» В детстве, когда ей грозило что-то нехорошее, она подсознательно ждала чуда и верила — вот-вот оно сбудется и страшное обойдет ее. «Если б чудо!..» — страстно молила она, двигаясь между Ивашкевичем и Якубовским. А может, сесть на пень, на траву, прямо тут, и никуда дальше не идти? Не нужно ей никакое Медвежье урочище, и все. Выдумала родственника. И ничего она не боится. Выдумала, и все. «Пусть конец будет здесь», — подумала она с решимостью обреченного и замедлила шаг.

— Силы оставляют? — не ускользнуло от Ивашкевича состояние Оли. Когда у Грачиных Гнезд спросил ее, одна ли, она энергично затрясла головой: одна, одна. «Кому же носила хлеб, — раздумывал он, — кого же Алесь видел на опушке в какой-то форме? Он не задал ей этих вопросов. «Что за люди, скрывающиеся недалеко от расположения отряда, интересующиеся местом, где находится лесник, член подпольного обкома партии», — все больше и больше беспокоило его. У Кузьмы дело выяснится. «Родственник…» — Тверже, тверже шаг. До родственника вашего уже недалеко.

Толстая коряга переползала через дорогу, и Оля оступилась, чуть не упала. Ивашкевич поддержал ее.

— Что это вы! — сказал. — Собрались в нелегкий путь и, судя по вашему виду, прошли немало, а сейчас, когда цель рядом, сдаете?..

«А какое, собственно, попутчику до этого дело?» — подумала она с раздражением. И почему, собственно, ей сдавать? Сознание Оли выхватило вдруг из всего, что свалилось на нее, что-то совсем простое, ясное и ободряющее. Сказал же Масуров, когда принесла хлеб: «Поезжай». Сам он, конечно, ехать не может. Хозяин избы, приютивший Олю, подвезет ее поближе к Медвежьему урочищу, ему же по пути. И Оля сообщит Кузьме, где Масуров находится. «Поезжай». Значит, Масуров все обдумал. Оля вырывалась из охватившей ее неуверенности. Надо дойти до Медвежьего урочища, это поручение Масурова. «Вдруг все-таки чудо!»

— Не сдаю, — почти вызывающе откликнулась Оля.

— Вот теперь вижу, что не сдаете, — услышала голос Ивашкевича и поняла, что ступала твердо.

И пригорок уже показался. И сторожка, скрытая старыми елями.

Как и в прошлый раз Кузьма вышел на стук в дверь, хмурый, с ружьем.

— Плохо что-нибудь?.. — узнал он Ивашкевича. Ивашкевич и не предполагал, что в голосе Кузьмы возможны тревожные интонации.

— Да нет, не плохо, — отозвался он. — Наоборот. Родственницу вашу привел.

Оля уловила, что Ивашкевич и Кузьма по-доброму связаны между собой. «Чудо! Чудо!»

Радостно и обессиленно привалилась она к открытой двери сторожки.

— Не родственница я…

Кузьма недоуменно оглядел Олю.

— Не родственница. Нет.

Забираться в лес Масуров не хотел. Если Кузьма засветло придет, то тут он без труда найдет его. Жаль, хозяин избы не показал Оле дороги, не сказал, в какое место они вышли. Тогда и без Кузьмы обошлось бы. А так — ждать…

Он жадно доел ломоть хлеба, который принесла Оля. Будто и не ел. Еще сильнее ощутил голод, точно зачерствелый ломоть и вызвал чувство голода. «Надо не думать о хлебе. Вообще не думать о еде, тогда и есть не будет хотеться», — убеждал он себя. Он уже не раз испытывал такое. Но как назло, в голову и лезли мысли только о хлебе — теплом, душистом, с пористым воротничком у горбушки, и он ничего не мог с этим поделать. И это изнуряло его, убавляло силы, делало слабым.

Он услышал шум какой-то… Круто повернул голову. Опасность могла прийти вон с того ржанища, с поля, прикрытого с противоположного конца кустами. По полю переползали тусклые ломаные тени, и тени эти могли нести ему смерть. Он достал из-за пояса парабеллум, загнал в казенник патрон. И юркнул под широкую ель, будто в терем вошел.