— А еще есть дорога. Не совсем, верно, дорога, а все же… И не охраняется. Как раз полем, все время полем. Попадется и небольшой лесок, — старательно припомнил Саринович. Ему хотелось быть нужным, очень хотелось быть нужным. — Лесок совсем небольшой, — настаивал он таким тоном, словно это вызывало сомнение, и в жизни не было у него разговора важнее, чем этот. — А там опять поле.

— Постой, — перебил его Ивашкевич. — Значит, дороги охраняют усиленно?

— Не все. Ту вот, что полем, не охраняют. И еще есть такие. Охранять вроде и незачем. Не дороги… А те, другие, — да. Но бывает, не устерегут. — Саринович даже ухмыльнулся. — Уж как охраняли железную дорогу недалеко от Вишенок. А попусту. Партизаны взорвали путь. И сильное крушение вышло. Коменданта, говорят, расстреляли. Раз не усмотрел…

Он сказал, что три дня назад сюда приезжал какой-то оберст, собрали все начальство, и оберст предупредил: за каждое происшествие на дорогах карать будут не только население, но и комендатуры.

— Слышал, вроде на той неделе по нашим дорогам много войска повезут на восток. Если надо, могу и не такое разузнать.

— Вот это нам и нужно, — подхватил Ивашкевич. — Значит, понял. Служить будешь нам. И немцам, конечно, раз уж служишь им. Обо всем, что будет происходить в районе, передавай жене. Тебя-то немцам не продаст? — взглянул он на нее. — Навещает же тебя, — опять смотрел он на Сариновича. — Лесное-то от хутора недалеко. А мы к ней человека посылать будем. Ясно?

Саринович угодливо закивал.

Обдумали пароль, шифр.

— Но гляди, выдашь — боец наш погибнет, а тебя казним. Никуда от нас не скроешься. Никуда. Как западет тебе желание выдать, вспомни тот свободный сук… — Ивашкевич окинул Сариновича и его жену таким взглядом, что те испуганно втянули голову в плечи, словно над ними нависло нечто угрожающее, чего не отвести. — Все будешь нас сообщать. Еще вот: передашь для нас сколько-нибудь бланков паспортов и незаполненных справок, с печатями, подписями, чин чином.

Саринович снова закивал.

— Бумажек тех разных — хоть кучу… — Саринович, как лапками, махнул поднятыми вверх ладонями.

— Кучу и волоки. А теперь оба поднимайтесь и двигайте вон туда, — показал Ивашкевич. — Скажите, вырвались от нас. Люди, мол, повстречались и помешали расправиться с вами. Врите, что надумаете…

Алеша Блинов принял радиограмму. Расшифровал. Положил перед Кириллом и Ивашкевичем исписанный листок.

Москва потребовала разведать местоположение склада крупнокалиберных бомб. Где-то в этой зоне, а где — найти пока не удается.

— Э, братец, — Кирилл тронул Ивашкевича. — Не о том ли складе, куда Оксана молоко возит, речь идет?

— Возможно, — согласился Ивашкевич. — Втиснули между озером и болотом, хорошо замаскировали. Движения туда почти никакого. Засеки попробуй.

— Попробуем.

И еще предложила Москва подыскать пункт для выброски груза.

Груз! «Вот, вот, — обрадовался Кирилл. — Пока мы еще не перешли на иждивение немцев, это самое для нас важное». Рыскали по карте, припоминали окрестности, которые уже исходили. Нет, ничего подходящего. Туда не сбросишь груза.

— Придется походить, Гриша. Получше осмотреться надо. Во всех случаях дело это нужное, — сказал Кирилл. — Знать каждую рощицу и полянку, каждый ровик, сосенку каждую. Вот тогда и будем тут хозяевами. Как Мефодий у своих стогов, — улыбнулся. — Старожил здешний, я и пойду сегодня с хлопцами.

Бродили долго. Тяжелый лес, давивший со всех сторон, остался позади. Только теперь Кирилл и его спутники почувствовали утро. Они перебрались через кочкарник, прошли полкилометра и залегли в березовом подлеске.

Кирилл вынул из футляра бинокль, легким движеньем концом рукава гимнастерки провел по стеклам. Приложил бинокль к глазам и сквозь прогал увидел столбовой тракт и деревню. В стороне, наполовину скрытая лесом, виднелась еще одна деревня.

«Место это не годится, — подумал Кирилл. — Тут нигде груз не выбросишь. Надо отыскать проход на Гиблый остров. Островок небольшой. Пожалуй, подойдет. Если судить по карте…»

Он продолжал смотреть сквозь прогал, поворачивал окуляры, приближая все, что было далеко перед ним, и глаза его оказались возле груженых подвод, выехавших на большак. «Три, четыре, пять… Девять, десять, одиннадцать подвод…» — считал Кирилл. Еще раз тронул окуляры, подрегулировал, и подводы, худые лошади, женщины, шедшие у подвод, дорога в выбоинах, редкие сосны у самой дороги — все сделалось еще более близким и четким, словно был он рядом со всем этим.

На дорогу выскочил верховой, за ним другой, и оба понеслись, обгоняя обоз. Что бы это могло значить?

— Костя! Михась! — повернулся к ним Кирилл. — Всем тут делать нечего. Мы с Пашей и Якубовским понаблюдаем за дорогой, а вы топайте в этом направлении, — показал он на карте. — Через болото, видите? А там вывернете к хутору. Посмотрите, что за хутор. Проход на Гиблый мимо него. Валяйте.

Левенцов и Михась вошли в камыши. Навстречу бежал ручей, покружил возле кустов, потом, то сверкнув под сорвавшимся с неба лучом, то потускнев, прикрытый набежавшим облаком, уходил в сторону. Обогнув хутор, вовсе пропал из виду. Высокие соломенные крыши делали похожими две передние избы на хорошо вывершенные копны. Окна заколочены досками крест-накрест. Поперек дверей тоже набиты доски. Остальные избы заслонил ельник, лишь крыши высунулись в короткие просветы.

А за ельником тюкал топор. Стук доносился глухо, неясно.

— Выйдем? — неуверенно предложил Левенцов.

— Понаблюдаем, — сказал Михась.

Они услышали негромкий голос. Ветер бережно нес к ним песню. Казалось, то пело само утро, тихое и грустное. Они слегка раздвинули камыши: девушка в резиновых сапогах собирала на болоте клюкву. Девушка пела, не повышая и не понижая тона, как бы только для того пела, чтоб не ощущать одиночества, чтоб все время слышать себя и не потеряться в этом пустынном и угрюмом просторе. Левенцов смотрел, как легкими движениями подтягивала она с моховой кочки нить с зелеными язычками и сбрасывала в лукошко маленькие огоньки.

— С хутора, должно быть, — поделился Левенцов догадкой с Михасем. — Или из ближайшей деревни. Больше неоткуда.

Они видели, как не спеша двигалась девушка к камышам. Левенцов и Михась слышали булькающий звук болотной воды. Девушке было лет девятнадцать, не больше. Чуть спустившийся платок открывал волосы цвета яровой соломы, короткая стеганка распахнулась, и видна была ситцевая кофточка, она облегала небольшую упругую грудь.

Девушка подошла совсем близко. Левенцов видел даже, какие розовые у нее щеки. Он вопросительно взглянул на Михася: выходим. Еще на минуту продлил он ее спокойствие.

— Здравствуйте, — шагнул Левенцов ей навстречу.

Она обмерла от неожиданности, выронила лукошко, и огненные капельки покатились по земле.

— Ой, немцы! — опрометью кинулась прочь. — Немцы! Немцы!

Левенцов бросился за ней.

— Стойте! — схватил он девушку за руку. — Стойте! — Он чувствовал, как дрожали ее пальцы.

Она пыталась поймать зубами дергавшуюся губу, но это не удавалось. Левенцову стало ее жаль. Он отпустил ее руку.

— Вы, значит, и немцев-то не видели? — сказал он удивленно и как можно спокойнее. — Разве мы похожи на немцев?

Она качнула головой. Руки опущены и недвижны, как мертвые, на них лежал след страха. От волнения румянец стал таким жарким, что казалось, когда отпылает, на щеках останутся пятна ожогов.

Наконец напряженное выражение сошло с лица девушки. В глазах уже не было испуга.

— Так неожиданно это, так неожиданно… — Она не могла сообразить, что действительно происходит и что добавило воображение.

Левенцов поднял с земли лукошко.

— Возьмите. Пригодится. Клюквы нынче много.

Девушка равнодушно взяла лукошко, она не знала, что делать с ним дальше.

— Вы не из Ленинграда? — Наивная надежда возникла в ее взгляде. — Вы не из Ленинграда? — не сводила она с Левенцова ожидающих глаз.