— Почему же непременно из Ленинграда? — улыбнулся он.

— Не знаю, — улыбнулась и девушка. — Понимаете, я из Ленинграда.

Из камышей вышел Михась. Она приветливо посмотрела на него.

— А сейчас-то вы откуда? — требовательно спросил он. Ему явно был не по душе совсем не относившийся к делу разговор. — Не из этого хутора?

— Да, — ответила девушка, не замечая его суровости.

— Какой это хутор? — еще спросил.

— Хутор Ручьи.

— Немцев нет? — смотрел на нее Левенцов.

— Давно как-то заходили. Забрали все и ушли. Вернее, уехали. На машине были. Я их и не видела, как раз копала за избой картошку.

— Потому и приняли нас за немцев? — засмеялся Левенцов. — Хутор большой?

— Четыре избы. В двух никто не живет. Вон в той, видите? — жила Тарасиха. Сын ее в армии. В Красной, в нашей, — поспешно уточнила она. — В прошлом месяце Тарасиха умерла. А в соседней избе жили две сестры-колхозницы. Тетя Катя и тетя Фрося. С детьми. Тетя Катя летом отправилась куда-то, говорила, на заработки. Явились полицаи и сказали, что сбежала к партизанам. Тетю Фросю и детей расстреляли. А нас заставили смотреть. — Глаза девушки расширились от ужаса, казалось, они все еще смотрели на это.

Она рассказывала медленно и, пока рассказывала, грустно глядела в сторону хат, словно все это происходило сейчас.

— Значит, два дома. Так. А еще два?

А еще две избы — за ельником. Одна дедушки Нечипора. Ему лет семьдесят пять. Он слепой. В гражданскую войну потерял глаза. Жила с ним внучка Оля, ровесница ее. Тоже городская. Когда началась война, приехала к дедушке Нечипору. Недавно отправилась в город, а там, на базаре, была облава, и угнали ее куда-то. Говорят, в Германию. Ничего о ней не известно. Один теперь дедушка Нечипор…

— А вторая изба? — смотрел на девушку Левенцов.

— За избой Нечипора наш дом, — перешла она на скороговорку. — Но мы из Ленинграда.

Левенцов понимал, что ей просто приятно вспоминать об этом.

— А вы-то кто же? — спохватилась она и со смущенным видом смотрела то на Левенцова, то на Михася. — И как вы оказались тут?

— Ну, как мы оказались здесь, совсем неинтересно, — уклончиво сказал Левенцов.

— Что вы! Очень интересно! — всплеснула девушка руками, подтверждая, что это действительно очень интересно.

— Так вот… — Левенцов опустил глаза, но девушка успела заметить в них смятение и старалась понять, чем вызвана эта перемена. Он опять заговорил: — Вам придется пойти с нами, — сказал Левенцов другим голосом, сухим и настойчивым, и она почувствовала, что стоявший перед ней стройный смуглый человек был в этом не волен. Но голос этот сразу разделил их. — Недалеко. Я не могу поступить иначе.

Девушка удивленно вскинула на него глаза, удивление сменила растерянность, растерянность перешла в тревогу. Дерзко, хоть и неуверенно, покачала головой:

— Никуда не пойду.

Левенцов видел, как она побледнела и кровь отхлынула от лица.

— Никуда! — повторила она упрямо и беспомощно, голос ее задрожал. Только б не заплакать! Нет, нет, только б не заплакать. Но из уголков глаз скатились на щеки горячие капли. А когда веки подняла, она уже не стыдилась слез. Тревога завладела ею и сделала совсем беззащитной.

— Пойдете. Так нужно.

Она почувствовала ненависть к этому человеку за то, что пробудил в ней нежданную радость надежды и сам же безжалостно радость эту погасил. Она ненавидела его и боялась. И подумала о полицаях, которые вот так же пришли и расстреляли тетю Фросю и ее детей.

Она шла рядом с Левенцовым и смотрела вперед выжидательно и боязливо. Слезы уже не текли, но она еще чувствовала их солоноватый вкус на губах.

— Успокойтесь. Ничего худого с вами не случится. Скажите, кто-нибудь может нам встретиться? — спросил Левенцов. — Вас никто не заметит с нами?

— Кому здесь ходить! Некому. Одна я вышла. На несчастье.

Михась молча широко шагал впереди и дымил самокруткой. Он выпускал цепь фиолетовых колечек, они раскручивались за плечом и растаивали в воздухе, вслед за ними кружились новые колечки, цепь казалась бесконечной.

Земля под ногами сочилась. Они выбрались из болота как раз в том месте, откуда полчаса назад Левенцов и Михась свернули к ручью.

Вышли прямо на Кирилла.

Тот выслушал Левенцова. Девушка подтвердила то, что сказала Левенцову.

— Так немцев, говоришь, в хуторе нет? И поблизости нет? — смотрел на нее Кирилл.

— Немцев ни в хуторе, ни вблизи нет.

— Отец, говоришь, и дядя? И больше никого?

— Никого.

Они шли вдоль ручья, мимо оголенных берез. Кирилл и Михась, вслед за ними — Левенцов с девушкой, а дальше, немного отступив, Паша и Якубовский. Ноги вязли в размокшей земле, и там, где они ступали, открывались неровные блюдца, которые тотчас заливала бурая жижица.

Девушка молчала. Левенцову хотелось, чтобы она заговорила, чтоб снова стала возбужденной и радостной, какой была совсем недавно — у камышей, мимо которых сейчас проходили. Пустое лукошко болталось на ее руке, заложенной в запах стеганки.

— Клюквы нынче много, — пробовал Левенцов напомнить ей об их встрече в этом месте.

Она не откликнулась.

— Так вы из Ленинграда? — Левенцов действовал наверняка. Он знал это.

— Я вам говорила. — Глаза стали снова ясными. Но сдержанность оставалась.

Один только раз был он в Ленинграде. Город возникал в его памяти как песня, весь из легкого северного света, из неповторимых линий и красок, которые принял в себя камень, превращенный в здания.

— Я был в Ленинграде. В студенческие каникулы, — приближался он к ней.

— Да? — Она явно отступала. Она не стала спрашивать, понравился ли ему город, потому что нет на свете человека, которому бы не понравился Ленинград. — Вы студент? Да?

— Был студентом…

Она почувствовала, что об этом не следует расспрашивать.

— А ведь и я приехала сюда на каникулы, когда окончила школу. В прошлом году. А вернуться уже не смогла. Началась война. Вот и гостим здесь, — грустно усмехнулась девушка.

Она оступилась. Левенцов случайно коснулся плечом ее груди и нескончаемое мгновение не мог оторваться, а когда отстранился, прикосновенье все еще держалось в нем, он ощущал вспыхнувшую в теле кровь, и ему захотелось понять, как может человек обжечься об человека…

Он понял: пробудилось не желание, которое закрывает доступ в душу долгой спокойной радости, что-то светлое переполнило его, но он не стал думать об этом.

Они снова пошли рядом.

— Ничего, потерпите немного, — сказал Левенцов. — Вот турнем отсюда гитлеровцев, и дорога домой вам будет открыта.

— Вы? — девушка удивленно показала на него, на всех. — Вы турнете? — Она снова осмелела.

— И мы.

— Как можете вы говорить: потерпите? — посмотрела она на Левенцова.

Камыши остались позади. Кирилл обернулся:

— Веди, голуба.

Она послушно ускорила шаг. Возле домика с наглухо закрытыми ставнями повернулась к Левенцову.

— Тут жили те сестры-колхозницы с детьми, — напомнила она.

На покосившейся двери было крупно выведено дегтем: «Расстреляны. Как родичи партизанки». Все молча взглянули на опустелый домик. Якубовский не отрывал глаз от надписи на дверях.

Они шли на стук топора.

— То дядя мой и папа крышу чинят, — пояснила девушка. — Дом вон за теми елочками.

Девушка привычно перескочила через ручей, остальные тоже. Ручей звенел, и к этому примешивались колокольцы, когда девушка говорила. Так казалось Левенцову. Все было в ней естественно, как этот ветер над болотом, как молочные облака в небе, как этот ручей, ясный до самого дна.

Мерный и плотный стук раздавался ближе и ближе.

Откуда-то на тропинку выскочила дворняжка с серой всклокоченной шерстью, как бы вся в дыму, и розовый огонь вываливался из открытой пасти.

— Полкашка! — ласково кликнула девушка и похлопала себя по колену. В репейных колючках, вертя головой и юля хвостом, собака обрадованно заскулила и бросилась ей под ноги. — Пошли, Полкаш! Пошли! — потрепала девушка собаку. Собака кинулась вперед и, отбежав немного, остановилась, обуреваемая нетерпеньем, стремглав понеслась обратно и покорно снова завертелась возле девушки.