— Чепчик! — Чепчик испуганно дернулся. — Послушайте, Чепчик, скажите народу, откуда вы взялись?

— Знаете, — лицо Чепчика приняло выражение примиренности с тем, что произошло. — Я ведь по необходимости, — заикаясь и улыбаясь, лепетал он. — Что мне с ними, с немцами?

— Такое мы уже слышали. — Лещев почувствовал прилив гнева. — Я спрашиваю, откуда вы взялись?

Чепчик склонил голову. Лещев опять увидел плешивый череп с черными кудряшками на затылке.

— Я адвокат. Из Мюнхена.

— А! Из Мюнхена? Верно, соотечественник…

Лещев перевел глаза на тех двух, в стеганых куртках и крестьянских сапогах.

— А вы кто?

— Староста.

— Староста.

Лещев махнул рукой:

— Уведите их всех.

Бургомистра и остальных повели к выходу.

— Цопче, цопче держи их, сукиных сынов! — снова крикнул кто-то.

В ближнем ряду поднялся плотный, усатый мужчина.

— А пан кто такой будет? — недоверчивым голосом спросил Лещева.

— Вас это интересует? Так слушайте. Пан будет секретарь обкома партии. Ясно? Партии, которая руководила до войны, руководит сейчас и будет руководить после войны. Вас устраивает, кто такой пан будет? — Усатый не понравился Лещеву. «Предатель? Просто трус? Есть люди, которые присаживаются рядом с нами, смотрят на нас, слушают нас, смеются, когда говорим смешные вещи, любят наши праздники. Но никогда не дают нам хлеба, когда мы голодны, не плачут с нами, когда у нас беда…» — подумал он.

Усатый с достоинством сел на место, и Лещев как бы потерял его.

В проходе, возле подмостков, раздался вызывающий смешок:

— Спектаклю устраиваешь? А нам тут делать чо?..

— Как — делать чего? — не понял Лещев. «Еще один?..»

— Чо задерживаешь? — затараторил тот же голос из прохода.

— Пришел, так не торопись, — отрезал Лещев. — Не торопись…

Тот еще что-то пробормотал.

— Постой, да у тебя язык во рту путается.

— Почему это — путается?

— Длинный. Соображать надо.

Голос из прохода не унимался:

— «Соображать»… У тебя, выходит, голова, а у других веник?

— Послушай, голова, давай сюда, — уже сердился Лещев. — Подойди ближе.

Паша хотел было сойти со ступенек и выволочь из прохода кричавшего. Но тот сделал неуверенный, кривой шаг нетрезвого человека. Паша узнал его: дылда! Теперь, когда долговязый двигался, вид у него был еще более цыплячий.

— Вишь, дурак ступает, — хихикнули. — Ему сейчас лес ниже озими…

— Так у тебя и ноги путаются, — усмехнулся Лещев.

— Путаются, — вяло согласился долговязый. — Вы уж дозвольте, пан-товарищ, я присяду, — покорно попросил он и беспомощно опустился на пол у стены.

В передних рядах громко рассмеялись.

Лещев смотрел в зал. Кирилла и Ивашкевича уже не было, на их местах сидели другие. «Как там у них идет дело?» — подумал он.

Кирилл и Ивашкевич вышли на площадь. Они увидели Кастуся. Тот сидел на телеге, спустив ноги, курил. Распряженная лошадь, привязанная за недоуздок, жевала сено.

Михась повел их к двухэтажному зданию управы. Поднялись по ступеням. Несколько молодых людей с автоматами топтались у входа. Михась толкнул дверь, Кирилл и Ивашкевич оказались в небольшой комнате, разгороженной широкой перекладиной. За перекладиной, у телефона, сидела девушка. А! Та, озорная, которая грозилась на дороге сшибить их!

— Привет, молодежь! — поднял Кирилл руку, напоминая ей встречу на шоссе.

Девушка застенчиво улыбнулась.

В следующей комнате на столах грудой лежали черные немецкие автоматы, диски, пистолеты, в углу валялись гимнастерка с пятнами крови, смятая фуражка с высокой, тульей, ремень… Наслеженный пол покрыт корками ссохшейся грязи. Посредине комнаты у длинного стола на тумбах перед крутолобым и майором в длинной румынской шинели — бургомистр, Чепчик, Саринович и старосты. Их допрашивали. Кирилл и Ивашкевич опустились на табуреты, стали слушать. Саринович умоляюще взглянул на Ивашкевича. Ивашкевич отвел глаза. Потом, пожав плечами, сказал крутолобому:

— С этими, по-моему, все ясно, — показал на Сариновича и старост.

— Да, — понимающе согласился майор.

Михась едва стащил старост со стульев. Саринович поднялся сам, слышно было, как дрожали его длинные костлявые ноги, выпученные круглые глаза, заметил Ивашкевич, как тогда, на суде в хате крестьянки, испуганно блуждали вокруг, будто искали чего-то.

— Поворачивайсь, — вскинул Михась автомат.

Двинулись — Саринович, за ним старосты.

— Мы пройдем на участок шестой группы, — сказал Кирилл. — Надо посмотреть. Не все там у шестой гладко, донесли хлопцы.

— А что? — всполошился майор.

— Вот узнаем…

Шестая группа автоматчиков занимала участок возле церкви. Командир их был занят за Снежницами важной операцией, и Лещев поручил Кириллу направлять эту группу. «Боевые хлопцы», — сказал он.

Вернулся Михась.

— Давай, Михась, пошли, — сказал Кирилл.

Вышли из управы.

— Куда девали Сариновича? — спросил Ивашкевич Михася.

— Всех заперли в школе. Сариновича и этих. Под охраной. Как приказано.

— Ладно, что старосты подвернулись, — обратился Ивашкевич к Кириллу. — Не одному Сариновичу удастся избежать кары. Подозрений не будет. Пока, подлец, из страха служит нам. Сообщил же об этой затее немцев… Боится, не оказаться бы на суку…

— Да черт с ними, со старостами и Сариновичем! — Кирилл думал о другом. «Что ж там, у шестой группы?» — Давай быстрей, Михась.

Они уже подходили к церковному двору.

Михась дважды побывал у церкви и вел коротким путем — боковыми улицами. Автоматчики, прижавшиеся к стене левого придела, увидел Михась, жестами показывали, чтоб они свернули за ограду. Свернули за ограду. Потом передвигались к автоматчикам вдоль стены цепочкой.

— Что тут у вас? — Голос Кирилла строг.

— Что тут? — От стены отодвинулся молодой партизан в шапке и плаще, старший группы. — Фрицы на колокольне.

— Ну. А дальше?

— Что — дальше? Молчат, не стреляют. Боятся или выжидают чего… И мы пока не стреляем. Чтоб шуму не наделать. А то услышат там, и собрание у вас разбежится, — ухмыльнулся партизан в шапке и плаще.

— Надо б тихонько разведать, — сказал Кирилл, — что там на колокольне.

— А послал одного. Забрался парень наверх, хоть и подпилили фрицы лестницу.

— Ну? — нетерпеливо требовал Кирилл.

— Шесть-семь немцев спрятались на звоннице. Пулемет, — доложил тощий боец, на которого показал партизан в шапке и плаще. У него было угрюмое, жесткое лицо.

Кирилл знал, автоматчики шестой группы — те, кто тогда, под Будами бежал из колонны пленных. Обреченность, даже равнодушие, помнил он, были в тягостном движении подавленных людей, понукаемых конвоирами. Теперь у них, у солдат, живо блестят глаза, зло проступают скулы, решительно сжаты губы… «Человек становится настоящим солдатом, когда защищает свое… Иначе это манекен с оружием!..»

Мысль Кирилла вернулась к колокольне. «Ну, шесть-семь немцев. А дальше? — соображал он. — Не открывать же огня, чтоб во Дворце культуры услышали. Верно сказал хлопец, разбегутся…»

— Попробуем схитрить, — понял Ивашкевич затруднение Кирилла. — Попробуем схитрить. Уйдем отсюда. Пусть видят, что уходим. Может, сами спустятся, а ребята караулить будут…

«Дело», — подхватил Кирилл мысль Ивашкевича.

— Старший! — приказным тоном произнес он. — Нечего ангелов караулить. Никого здесь нет. Разведчик же подтвердил — никого.

Партизан в шапке и плаще смотрел на Кирилла недоумевающими глазами.

— Вся группа на площадь, — громко потребовал Кирилл. Видно было, говорил он, думая другое.

Старший смекнул, должно быть. Крикнул:

— Ребята, пустой номер! За мной!

Через минуту все двинулись по открытой улице. Те, с колокольни, могли следить за ними. «В спину бы не саданули, — подумал Кирилл. — Да нет, хватит ума не связываться». Обогнули рощу, примыкавшую к церкви. Кирилл приказал партизану в шапке и плаще и тому, тощему, что взбирался на колокольню, незаметно отделиться, вернуться, притаиться в роще у церковной сторожки и наблюдать за колокольней.